Ломбардо не отвечает. Отзывается голос капитан-лейтенанта Маццантини – близкий и ясный в безветренной ночи над спокойным морем. Все майале собрались.
– Нам осталось меньше мили, – говорит Маццантини, – так что будем атаковать: Арена и Кадорна – южный вход в порт. – Он на секунду умолкает – вероятно, уточняет курс. – Сто пять градусов… Ломбардо и Скуарчалупо – со мной и Тоски, северный вход… Курс – семьдесят пять.
Короткая пауза. Все шестеро слышат только тихий плеск воды вокруг. Сверив показания компаса на майале с показаниями компасов на запястьях, шестеро итальянцев набирают в легкие чистый воздух. Не скоро придется нормально подышать, думает Скуарчалупо. И дай-то бог, чтобы тогда дышали все.
– Порядок, Десятая? – спрашивает Маццантини.
– Так точно, – слышится приглушенный голос младшего лейтенанта Арены.
– Так точно, – говорит Тезео Ломбардо.
– Тогда в пасть волку… Удачной охоты.
Они погружаются один за другим, исчезая с поверхности воды. Скуарчалупо снова прилаживает маску и правой рукой открывает клапан подачи кислорода. Холодная вода накрывает его с головой, звезды исчезают, и мир превращается в черную влажную сферу, вмещающую в себя все разнообразие страшных вещей: что-то вроде временной смерти – или преждевременной, – где единственное проявление жизни – стрелка компаса, что светится, указывая курс, по которому идет судьба каждого из них до самого края.
Через некоторое время поверх жужжания мотора, вибрирующего между ногами, и винта, от которого бурлит вода за спиной, неаполитанец различает далекие звуки, сухие и отрывистые; море издалека словно посылает некую вибрацию, и она отдается не столько в барабанных перепонках, сколько в груди и животе. Он сразу же догадывается, что это значит: глубинные бомбы, которые английские патрули взрывают вблизи порта; те самые, что убили Этторе Лонго во время последней атаки и могут убить и его, и Ломбардо, когда они подойдут ближе. Желая убедиться, что товарищ тоже заметил, Скуарчалупо пару раз постукивает его по спине и чувствует, как тот кивает.
Мокрую шкуру каленым железом. Черные ночи и черное море, совсем не синее, словно этот цвет навсегда исчез с просторов вселенной. На секунду с мучительной тоской Скуарчалупо вспоминает Неаполитанский залив, шумные улицы города, залитые светом, отчий дом, где на стенах рядом с портретом короля Виктора Эммануила красуются изображения Девы Марии, святых и фотографии дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек, на фасадах домов развешано белье, перекликаются соседи, шумят дети, играя на улице, пахнет готовой пиццей, овощи разноцветны, а рыбы сверкают чешуей. Он вспоминает, как по радио Витторио Де Сика напевает «Поговорим о любви, Мариу», а Кьяретта Джелли рыдает о разлуке:
Как далек сегодня Неаполь, думает Скуарчалупо, пытаясь освободиться от воспоминаний и привести мысли в порядок. Он снова и снова повторяет про себя слова другой песенки, будто молится: мокрая шкура, железо и так далее. Складки резинового костюма царапают кожу на шее, не защищенную поддетым под него рабочим комбинезоном, ноги сводит судорогой, и Скуарчалупо кажется, что от холода он сейчас умрет.
Они курят и ждут. Три красных огонька в темноте.
– Думаю, они попытаются, – говорит Гарри Кампелло.
– Я тоже так думаю, – соглашается Ройс Тодд.
Они стоят перед водолазной будкой на молу Карбон, вглядываясь во мрак моря. С ними капитан-лейтенант Моксон. В порту, в городе, в Пеньоне – везде темно. Только справа, в Ла-Линеа, видны огни, и в трех милях к востоку, в Альхесирасе, фонари отражаются под звездным небом в слабом свете убывающей луны.
– Вы меня уже пугаете, серьезно, – замечает Уилл Моксон. – От такого совпадения ваших предчувствий становится не по себе.
– И море, и небо идеальные, – настаивает Тодд. – Конвой уходит послезавтра, и они наверняка это знают. Здесь собралось столько кораблей, что я бы на их месте обязательно явился бы.
– Сегодня или завтра?
Тодд почесывается под рубашкой, выпущенной поверх шорт. Фуражка низко надвинута на лоб.
– Скорее сегодня, чем завтра.