В кабинете директора было много народа – весь руководящий состав шахты. Сам директор был мрачен и задумчив.
– Значит, такое дело, товарищи, – начал он. – Сегодня ночью на нашей шахте произошло чрезвычайное происшествие. Ужасное происшествие, если называть вещи своими именами. Органами НКВД была изобличена и задержана группа фашистских диверсантов, которая намеревалась взорвать шахту. Взяты с поличным, чуть ли не в самый момент взрыва. Вот так, товарищи. Враг не дремлет, и добрался он уже и до наших мест.
Собравшиеся зашевелились, послышался ропот, а за ним и вопросы: как, кто, когда?
– Ничего больше не могу сказать, – сказал директор. – Ведется расследование, так что сами понимаете… Наше дело – удвоить, утроить, да что там – удесятерить политическую и иную бдительность, потому что враг пойдет на все, чтобы добиться своего. Наша шахта, как вы знаете, одна такая на весь Прокопьевск, так что понятно, откуда и куда ветер дует. До вечера прошу подготовить соответствующие ситуации предложения, а вечером все должны быть у меня. Будем совещаться и принимать решения.
Георгий вышел с совещания, не ощущая сам себя. Ему казалось, что у него все внутри застыло и он никогда больше не сможет ни пошевелиться, ни вымолвить ни слова, ни тем более предпринять какое-либо осмысленное действие. А действовать надо было непременно, потому что случившееся было концом его жизни. Это Георгий понимал своим застывшим разумом. Ведь если Гепп расскажет, от кого он получал задания… А он, стремясь во что бы то ни стало сохранить себе жизнь, расскажет. Все, кто попадает в НКВД, рассказывают, значит, расскажет и он. И тогда придут и за Георгием.
Нужно доложить о произошедшем Елизавете! Доложить немедленно, во всех подробностях! Или ничего не докладывать, а просто немедленно покинуть шахту, город, и бежать, бежать!.. А Елизавета пускай как хочет, так и поступает. Что ему до Елизаветы? Кто она Георгию? Но, с другой-то стороны, куда побежишь? Как побежишь? И далеко ли убежишь? И умеешь ли ты, Георгий Миловидов, убегать, таиться, прятаться? То-то и оно. А значит, поймают. Не сегодня, так завтра, а конец один.
Нет, бежать – не выход. А нужно сделать вот что. Все-таки следует немедленно, не теряя ни секунды, бежать домой и рассказать о случившемся Елизавете. Да, именно так, иного выхода просто нет. И пускай Елизавета его, Георгия, спасает. Как хочет, но спасает. Он, Георгий, ей еще пригодится. Война еще не закончена, значит, он будет еще полезен.
Запыхавшийся, растрепанный и бледный, Миловидов предстал перед женщиной.
– Ну? – не разжимая губ, спросила она.
– Все! – нелепо взмахнул руками Георгий. – Концерт не состоится! Погасла твоя «Черная свеча». Арестовали их. Всех. С поличным взяли. Бежать нам надо. Скрыться! Потому что, если Гепп все им расскажет, они придут за мной. А значит, и за тобой…
Весь этот сумбурный монолог Елизавета выслушала с непроницаемым лицом и не говоря ни слова. Она даже не сдвинулась с места и больше походила на каменное изваяние, чем на живого человека.
– Ну, что же ты застыла? – с отчаянием спросил Георгий. – Стоит и стоит… Курва немецкая! Давай, спасай меня, коль обещала! А может, ты решила меня того… Как я должен был Геппа… Ну, зови своего Вилли!.. Зови! А-а-а-а!.. Вот то-то и оно! Нет здесь никакого Вилли! Нету! А то бы позвала… Самое время! Просто ты меня пугала своим Вилли… Лгала, чтобы я боялся и как собачка был у тебя на коротком поводке! А так-то ты одна… Одна! Курва немецкая! Да пропадай ты! А я…
– Стоять! – тихо, но отчетливо произнесла Елизавета. – Молчать!
Георгий поперхнулся, не досказав всего, что еще хотел сказать, и недоуменно уставился на Елизавету. И тут он увидел в ее руках пистолет. Вальтер это был или «ТТ», для Георгия было неважно. Важным было то, что пистолет был наставлен на него. У него вмиг подкосились ноги и по спине пробежали холодные струйки пота.
– Это… – пролепетал он, не сводя глаз с черного круглого отверстия в стволе пистолета. – Убери пистолет… давай поговорим.
– Сядь! – приказала Елизавета, и Георгий послушно опустился на табурет.
– Я еще пригожусь… Германии… война еще не закончена… ей еще долго длиться… войне. – Миловидов не мог отвести взгляда от черного круглого отверстия, это отверстие его сковало, загипнотизировало, лишило воли хоть к какому-то действию. – Ну, что же ты молчишь! Я ведь много для вас сделал… помнишь те пять шахт в Сталино… и еще сделаю! Да! Не получилось со взрывом… так что же поделать… получится в другой раз! Обязательно получится!
Георгий говорил и одновременно каким-то особым чутьем понимал, что говорит он зря. Елизавета его не слышала. Его, Георгия, для Елизаветы уже не существовало. Он не выполнил поручение, не взорвал шахту, о нем с минуты на минуту узнают в НКВД, и все это означает, что он, Георгий, проиграл. Он проиграл свою жизнь. Вот сейчас она нажмет на спусковой крючок, и…
Но она все не нажимала и не нажимала! Она почему-то медлила. Почему Елизавета медлила? А, вот почему! Она боялась, что будет слышен звук выстрела! Выстрел кто-нибудь обязательно услышит, сбегутся люди, а это означало для Елизаветы неминуемый конец. Народ сознательный и бдительный, людей будет много, Елизавету обязательно скрутят и вместе с пистолетом сдадут все в тот же НКВД. Вот чего она боялась – оттого и не стреляла. Она раздумывала, как бы ей избавиться от Георгия каким-то другим способом, без применения пистолета.
Спасительная мысль возникла у Георгия мгновенно. Он неожиданно вскочил с табурета и одним удачным ударом выбил из руки Елизаветы пистолет. Не успела она опомниться, как он ее стиснул, одной рукой зажал ей рот, уронил женщину на кровать и сам рухнул на нее. Он был мужчина, был сильнее и тяжелее, и Елизавета, хотя и изгибалась изо всех сил, не могла выбраться из-под Георгия. Все так же одной рукой зажимая Елизавете рот, другой рукой Георгий схватил подушку, накрыл ею лицо Елизаветы и сам всей тяжестью навалился сверху.