Летом сорок второго

Митрич подавленно опустил руки с винтовкой к земле: «А завтра Прошка сам будет крупу отмерять, сам в бак снег вместо воды таскать, сам дрова колоть… если сегодня выживет… прощай, Авдотья… прощай, Колюшка… прощай, Маринка…»

Бронебойщик плотно прижал приклад к плечу, притерся щекой к кожаной накладке, прищурил левый глаз и, забывшись, в напряжении приоткрыл рот. В голове его пробежало: «Такой ценой умирать не страшно. Отплатят же они мне сегодня. За отцовский дом, за сестер и мать, что остались под ним! За Днепр, из которого их поганые рты святую воду мою пили… за всю нашу землю, на веки веков опечаленную».

Франческо лежал на животе рядом с бронебойщиком, смотрел в наплывавшие лица. Лица его земляков, его однополчан. Они еще далеко и почти неразличимы, но вот в фигуре того долговязого столько схожего с Антонио. Его земляка Антонио. Та же сутулая спина и втянутая в плечи голова, та же походка. Совпадение или мираж?

Антонио, слабо сжимавший в руках, более привыкших к водительскому рулю, чем к оружию, короткоствольный карабин, конечно, не видел своего притаившегося за амбразурой товарища. Омертвев от страха, он двигался лишь по инерции, влекомый толпою. Мысли роились в его мозгу: «Я целиком погружаюсь в эту стрельбу. До сих пор она была где-то спереди, сбоку, сзади, но все время на расстоянии от меня, а теперь я полностью окутан ею. Нас все меньше, и никто не вернется домой. Может быть, только эти немцы? Они бывали в переделках и держатся особняком. Мы для них italienische zigeuner – сброд, цыгане, мразь. А ведь это из-за них мы здесь! Разве это моя война? Я бы прожил и без этих заснеженных пустынь, без этих хуторов, без этого воздуха и неба. Мне всего хватало вдосталь дома».

След в след за Антонио шагал венгерский гонвед, такой же долговязый и понурый. Винтовку он держал наперевес, его правая рука выбивала мелкую дробь на прикладе. Отчего он трясся больше? Страх ли, усиленный холодом, колотил его промерзшее тело или тоскливые мысли о доме? А может, и собственные воспоминания: «Господи! Я знаю, за что ты так со мной… за ту русскую девку, опоганенную… за расстрелянных русских пленных… за старуху, что спьяну зарубил посреди улицы».

В группе венгерских солдат прихрамывал, волоча подмороженную ногу, закарпатский русин. Он часто поднимал глаза к небу, жмурил их, а когда раскрывал веки, по небритым щекам его текли слезы. Все время, пока они шли в лощине, он истово молился. Иногда молчаливые молитвы его прерывали мысли: «Там, по ту сторону фронта, возможно, такой же украинец. Говорит на том же языке, что и я, поет на Рождество те же колядки, что и я. Он тоже здесь поневоле?»

В хвосте непролазной тучи ползли два немецких танка со взводом пехоты. Солдаты ступали по взрыхленной гусеницами и двумя тысячами ног каше, изредка выглядывали из-за брони. Горбоносый ефрейтор накинул капюшон маскхалата, нагнувшись, ухватил на ходу горсть снега и бросил себе в рот. Снег был с запахом солярки. Ефрейтор пожевал его и сплюнул на сторону. Выглянув из-за танка еще раз, он подумал: «Скорей бы началось уже. Может, и нет здесь никого. Тогда рванем на скорости. Но сомнительно, чтобы русские здесь никого не оставили. Лощинка удобная, а они, кажется, научились воевать. Русак не тот, что в прошлом году, стал крыть нашей же картой. Ну, что там эта шваль? Сейчас ее настелют слоями, а нам доделывать работу. Есть надежда, что русские переведут на них все патроны и силы. В этом и будет польза паршивой овцы».

Первого выстрела ждала как одна, так и другая сторона. Когда в толпе наступавших стали различать стволы в окнах и проломах сараев, с крыши хлева заговорил ППШ вестового. Франческо услышал, как на чердаке в последний раз вскрикнула и замолчала курица, то ли убитая, то ли перепуганная насмерть. Молчание вдруг, к удивлению итальянца, сменилось живой перекличкой и даже балагурством, которого он никак не ожидал от этих людей с жесткими, суровыми лицами.

– Гарнэ жнивье, лишь бы боезапасу хватыло! – кричал бронебойщик, меняя обойму.

– Не думай, Толик! В штык пойдем, как соседний полк! – вторил пулеметчик, не отрываясь от прицела.

– Слышал и я эту байку!.. Там две сотни в ножи взяли!.. Итальянец квелый, обессилел от Дона драпать!.. – между выстрелами вставлял фельдшер.

– Выноси, угодники! Отродясь столько не стрелевал… – отдувался Митрич.

Человеческое море натолкнулось на поток свинца, но не отпрянуло, а волна за волной понеслось дальше. Люди уже не принадлежали себе – только стихии. Легкая плотина из советского интернационала затрещала под напором фашистско-нацистской многонародной волны. Она заметно прогибалась, рушилась. Чем ближе к плотине, тем гуще стелились ее потоки.

Бронебойщик лупил из самозарядного ружья очередями в пять патронов. За квадратной нашлепкой ствола он видел, как переламываются пополам тела, как отрываются руки, а порою и головы, срезанные ударами противотанковых пуль. В перерывах между стрельбой глаза его выхватывали людей, что падали на колени, крестились по-заграничному, разводили руки в стороны, складывали их на груди, молили небеса, тут же втаптывались в снег задними рядами или гибли под пулями, которые и вправду не пролетали мимо. И вновь плюхало его ружье. Франческо не успевал набивать магазины, с непривычки и растерянности едва попадая патроном в приемник.

– Собачнык паршивый! Як тэбэ в армии дэржалы?! Черт мазутный! – безжалостно костил его бронебойщик.

Пули, легко прошивая саманные стены хибарки, выщелкивали пригоршни сухой глины. Франческо вжимал голову, растягивался на земляном полу и еще больше терялся под потоком бронебойной брани. Один из таких пулевых щелчков свалил на пол кашевара. Фельдшер дострелял обойму и склонился над телом Митрича. У того в боку вылез кусок ваты из засаленной телогрейки, вата была красно-рыжей. Разорвав пакет, фельдшер торопливо запихнул в дыру телогрейки свежей ваты, зарядил винтовку и снова бросился к окну.

Из тылов неиссякаемой волны вырвался пушечный залп. Франческо увидел в заднее окно, как снаряд развалил стену в соседнем сарае. Из развалин, пыли и дыма проявилось лицо с примятым чубом, перепачканное кровью и глиной. Пламя из автомата еще раз выскочило тонкой жалящей струей, а потом ствол безвольно ушел в гору.

Франческо сел на пол и прижался спиной к стене. Пуля щелкнула над его головой, затем у левого уха, а следующая вместе с доброй порцией глины отбросила его прижатый к стене затылок. Голова итальянца упала рядом с наметенным в разбитое окно сугробом. Ворох снежинок колыхнулся над маленьким курганчиком, и одна из них одиноко спустилась на глаз убитого, растаяв там, в уже мертвом, но еще не остывшем зрачке.

Располовиненная волна смяла худенькую плотину и, утратив скорость и силу, покатилась дальше. Танки проутюжили развалины. Только хибарка с пятью мертвыми солдатами осталась нетронутой. Когда снежно-глиняная пыль осела, а над лощиной еще не утих стон раненых, курица, отчаянно кудахча и хлопая крыльями, слетела с чердака. Она прошлась по хибаре, переводя недоуменный птичий взгляд с предмета на предмет, клюнула выпавшую из саманной стены раковину речного моллюска и, продрогшая, угнездилась в оброненной солдатской ушанке, спрятав там от холода свои уродливые лапы.

Глава 32