Сердце мое бешено билось от волнения: я так хорошо видел всех, что казалось странным — неужели меня не узнают?
Но, к счастью, никто и не пытался меня узнать, все глаза были устремлены на гроб. У выхода стояла огромная нарядная карета и в ней та, что была для меня всем на свете. Бедное дитя! Мрачные люди уносили того, кто для нее был дороже всего, — а она собиралась храбро броситься в неизвестную, полную опасности жизнь — и не было никого, кроме меня, кто бы думал о ней, ничья рука, кроме моей, не охраняла ее.
Процессия двинулась вперед. Белые мулы, везущие катафалк, звенели серебром драгоценной упряжи. Впереди шли мы, "братья милосердия", сзади — снова священники и монахи, а толпа пестрых бандитов с простоволосыми женщинами и наспех вымытыми ребятами замыкала шествие. Мне было нестерпимо душно под толстым капюшоном, и когда после бесконечно долгого шествия мы очутились в соборе, я чуть не потерял сознание от яркого света и кадильного дыма.
Собор был переполнен. Я тихонько прошел за верным Томасом в
И меня вдруг охватила уверенность. Наше бегство должно быть удачным, судьба не может быть жестокой по отношению к этому очаровательному существу, ни один человек не сможет противостоять грустной прелести этой хрупкой девушки.
Зазвучало пение монахов. Низким басом загудел орган. В тишине позвякивали золотые цепи кадильниц. Толпа склонилась ниц — вдруг чья-то рука легла на мою.
— Пора, — шепнул незнакомый голос.
Бесшумно кто-то повел меня сквозь маленькую дверцу вниз по крутой винтовой лесенке в склеп. В смутном синеватом свете масляной лампочки я увидел изможденное, почти бесплотное лицо моего проводника. Он осторожно помог мне снять мое черное одеяние. Над нами глухо, как раскаты грома, вибрировали звуки хора и органа. Сквозь четырехугольную щель, обрамлявшую огромную каменную плиту свода, падал свет.
— Сеньорита сейчас придет сюда с сеньором Кастро, — проговорил монах и прибавил с грустной робкой улыбкой: — Может быть, сеньор кабальеро помолится за упокой их душ… — он указал на плиту, над которой, очевидно, стоял гроб с останками двух последних Риэго. — Помолитесь, чтобы всевышний дал вам силы сохранить нашу дорогую сеньориту, — продолжал старик. — Я помню ее еще ребенком, — всегда любил ее, сеньор! А теперь сеньор кабальеро увозит ее от нас — пусть же сеньор помолится, чтобы быть достойным ее.
Я склонил голову, но слова молитвы не шли мне на ум. Сзади меня послышались шаги, шорох платья, шепот, чей-то придушенный бас. Огромная плита наверху сдвинулась с места и поток света хлынул в склеп. Я оглянулся: рядом со мной освещенная сверху тысячей свечей стояла Серафина. Томас Кастро быстро шепнул:
— Живее, живее… молитвы кончаются. Сейчас люди хлынут на улицу.
Громовым голосом зазвучали сверху слова молитвы:
Над нашими головами в люке показался конец гроба. Его обвязывали наверху веревками. Наш монах отворил потайную дверь, скрытую за мраморной доской. Гроб заколыхался, послышалось трение веревок о дерево.
Монах нетерпеливо звякал ключами у дверцы.
— Пора! Пора! — повторил он.
Я страшно боялся, что Серафина вскрикнет или не двинется с места. Времени было очень мало. Пираты могли выйти из главной двери одновременно с нами — служба кончилась. Но Серафина молча скользнула к открытой дверце. Свежий соленый ветер пахнул нам в лицо. Она только раз обернулась: гроб висел над самим люком, закрывая свет. Томас Кастро взял ее за руку.
— Пойдем, пойдем, — проговорил он с невыразимой нежностью.
Он всхлипывал, как ребенок. Мы поднялись по лесенке — и дверца захлопнулась за нами, как будто вздохнув с облегчением.