В воздухе раздался легкий вздох. Дверца захлопнулась, втянув свой рифленый язычок. Трамвай медленно отплыл навстречу вечеру, ярче солнца и мандаринов, в сиянии золота и лимона, завернул за угол вдалеке и пропал из виду, исчез.
– Школьные автобусы!
Чарли подошел к бордюру.
– Теперь уже и в школу не опоздаешь. Прямо с порога забирать будут. Так и проживешь всю жизнь без опозданий. Дуг, это же какой-то кошмар, ты только подумай!
Но Дуглас стоял на лужайке, рисуя в своем воображении завтрашний день, когда придут люди и зальют серебристые рельсы горячим битумом, и никому в голову не придет, что здесь когда-то бегал трамвай. Он знал, что понадобится уйма лет, чтобы забыть про рельсы, как бы глубоко они ни были погребены. Однажды осенним, весенним или зимним утром он проснется и, даже не подходя к окну, просто лежа в тепле и уюте своей постели, расслышит его, еле-еле, далеко-далеко.
И за поворотом утренней улицы, между стройными рядами вязов, платанов и кленов, в тиши перед началом дня, у своего дома он услышит знакомые звуки, словно тиканье часов, громыхание дюжины железных бочек, гудение одной-единственной гигантской стрекозы на рассвете. Как карусель, как электрическое завихрение, цвета синей молнии, приближающееся, нагрянувшее и промчавшееся. Перезвон трамвая! Словно кран с газировкой шипел, когда выпускалась и складывалась подножка, и в своих грезах он снова пускался в плавание по утаенной и захороненной дороге к утаенной и захороненной цели…
– Сыграем в «выбей банку» после ужина? – предложил Чарли.
– Еще как сыграем! – подхватил Дуглас.
ХVIII
Обстоятельства жизни Джона Хаффа, двенадцати лет от роду, излагать просто и недолго. Ни один индеец племени чокто или чероки не сравнился бы с ним в искусстве чтения следов. Он мог сигануть с верхотуры, как шимпанзе с лианы. Он умел задержать дыхание под водой аж на две минуты. Он умел нырнуть в одном месте и всплыть в пятидесяти ярдах ниже по течению. Он отбивал бейсбольные мячи прямиком в яблоню, вытрясая из нее целый урожай яблок. Он, как никто другой в нашей ватаге, умел перемахивать через шестифутовые садовые ограды, вскарабкиваться на ветки и спускаться с богатой добычей персиков, напиханной под рубашку. Он бегал и смеялся. Сидел непринужденно. Не задирался. Не вредничал. У него были темные курчавые волосы и зубы белые, как сливки. Он знал наизусть все ковбойские песни и готов был научить кого угодно, стоило лишь попросить. Он знал названия всех полевых цветов, знал, когда восходит и заходит луна, когда начинаются и кончаются отливы. Он был единственным божеством ХХ века, которого Дуглас Сполдинг знавал в Гринтауне, штат Иллинойс.
И вот они с Дугласом делали очередную вылазку за город теплым и совершенным, как мраморный шарик, днем, под высоким небом дутого синего стекла. Зеркальные воды ручьев веером переливались через белые камни. Денек и впрямь выдался безукоризненный, как пламя свечи.
Дуглас шагал и думал: пусть этот день продлится вечно, такой безупречный, идеальный. Запах травы стремительно уносился далеко вперед со световой скоростью. Твой лучший друг насвистывал, как иволга, притопывая, а ты гарцевал по пыльным тропкам, позвякивая ключами. Все было совершенно, осязаемо, вблизи, рядом и навсегда.
День был такой славный, как вдруг, откуда ни возьмись, набежали тучи, заслонили солнце, да так и застряли.
На протяжении нескольких минут Джон Хафф что-то тихо говорил. Дуглас остановился посреди тропы и взглянул на него.
– Джон, повтори, что ты сказал.
– Ты все слышал, Дуг.
– Ты сказал, что… уезжаешь?
– Билет на поезд в кармане. Ту-тууу. Чух-чух-чух. Уууууу…
Его голос сошел на нет.
Джон скорбно достал желто-зеленый билет, и они принялись его разглядывать.