– Все как в нашей стране, – добавила Надя серьезно.
– Здрасте, – вдруг раздался за спиной голос, Буторин обернулся.
Сначала он подумал, что это взрослая женщина, но, приглядевшись, понял, что это просто уставшая, изможденная девочка-подросток. Большое, не по росту, теплое пальто на вате, валенки на три размера больше. Над воротником виднеется такое же остроносое личико и удивленные глаза. Старшая сестра взрослее, она уже понимает, что взрослые просто так не приходят. За месяцы блокады она привыкла, что взрослые приходят только с плохими вестями, только тогда, когда беда. И смотрела она не со страхом, а с привычной болью, с которой уже сжилась. Смогут ли когда-нибудь эти дети блокадного города радоваться жизни, солнцу, реке, лесу, друзьям, игрушкам? Смогут ли они когда-нибудь смотреть на мир просто, как дети?
– Ты Вера? – спросил Буторин. – Мне Надя рассказала про вас. Меня зовут дядя Витя. Я остановился с товарищами у вашего соседа профессора Горохова. Нас от штаба флота прислали квартировать у него несколько дней. Лев Сергеевич рассказал про вас с Надей, и я пришел вас навестить. Можно?
– Можно, – кивнула девочка. – Я сейчас печку растоплю, а то холодно очень. Наде нельзя замерзать.
– А я сейчас тебе помогу, – кинулся Буторин. – А ты доставай чашки, будем чай пить. Я ведь не просто так, я с гостинцами. У нас, у военных, хороший паек, я решил вас с Надей угостить. Ей ведь витамины нужны. Ты посмотри в пакете, это все вам. А я сейчас.
Удивительно, как Вера отреагировала на продукты. Не обрадовалась, не запрыгала от радости и в ладоши не захлопала. И не кинулась толкать в рот конфеты и ломать хлеб. Она просто кивнула и вежливо произнесла:
– Спасибо.
Пока Буторин возился с печкой, колол щепу, перепачкав руки и лицо в саже, Вера спокойно и неторопливо переложила продукты в буфет со стеклянными дверками. Хлеб завернула в чистую тряпицу. А потом поставила на стол три чашки с блюдцами. С красивой синей каемкой. И все у нее было чистенькое и опрятное. И косички заплетены очень аккуратно, это тоже удивило Буторина.
Когда Вера разделась и уселась за стол, в комнате стало тепло и уютно. Виктор взял Надю на руки и посадил на другой стул, на который сестра подложила подушку.
«Как будто семья, – подумал Буторин и сам себе удивился, потому что на глаза у него навернулись слезы. – Папа и две дочки. И мама, которая сейчас вернется с кухни с тарелкой, а на ней нарезанный пирог с вишней… К чаю. И ваза с пряниками…»
Глава 3
Когда профессор Горохов прихлебывал чай, лицо его болезненно морщилось. Шелестов старался не смотреть на старика. Он понимал, что это муки другого характера. Просто ученый очень давно не пил настоящего чая. Чаще заваривали сушеную морковь, у кого она была. В остальном пили просто горячую воду с добавлением различных трав, которые можно было насобирать летом. А сейчас Горохов с каждым глотком погружался в прошлое. Счастливое и довоенное. Вспоминались посиделки в научном кругу после какой-нибудь конференции или защиты диссертации. Споры, обсуждения. Вспоминались глаза студентов на лекциях. Многое вспоминалось профессору. А теперь вот надо еще вспоминать и заграничные командировки…
– Немецкие физики? – переспросил задумчиво Лев Сергеевич и откинулся на спинку стула, продолжая держать в руке стакан с чаем. Будто боясь, что стоит его поставить на стол, он исчезнет.
– Да, немецкие физики, – подтвердил Шелестов.
– Ну, как вам объяснить. Вы ведь не ученый, – проговорил Горохов. – У них крепкая школа. Об этом говорит и количество нобелевских лауреатов, и имен мирового масштаба. Теория у них сильна, фундаментальная физика, ядерная физика. Фамилия Эйнштейна вам что-то говорит? Нет? Вот видите.
– Вы правы, мы не физики, – терпеливо заметил Шелестов. – У нас другая работа. Физикам – заниматься физикой, а нам… спасать мир от действий тех, кто воспользовался достижениями физиков, чтобы покорить мир. Думаю, что физикам наша работа не под силу. Вот мы и не претендуем на научные знания. Нам необходим ваш совет, совет ученого, который хорошо знает среду немецких физиков и который хорошо знал Клауса Венге.
– Да-да, вам его надо найти, – кивнул ученый. – И вы хотите понять, где его можно искать, куда он мог эмигрировать, как Эйнштейн в 1933 году?
– Венге не эмигрировал, – поправил Коган. – Он едва избежал ареста и скрылся. Мы надеемся, что ему удалось выбраться из Германии. Но вот куда он мог направиться, где его искать? Если мы не спасем Венге, до него доберется гестапо. И тогда ученого заставят работать на гитлеровское правительство. Поверьте, они это умеют делать. Расскажите о Венге: какой он, что у него за характер, каковы его взгляды не только на гитлеровский режим, но и на мир в целом?
– Ну как бы вам его описать, – подумав, проговорил Горохов. – Сильный характер, но слишком эмоционален. Для ученого-физика это, наверное, плохо. Ум должен быть холодным и расчетливым. Но в то же время у того же самого Эйнштейна эмоций было хоть отбавляй. С другой стороны, эмоции – признак образного и творческого мышления. Трудно судить до конца объективно. По характеру Венге, конечно, боец. Настоящий боец от науки. Человек, не способный идти на научные компромиссы. Что касается компромиссов политических, я сказать затрудняюсь.