– Я понимаю, что говорить о том, куда вы идете, не принято, – тихо произнес ученый. – Но и так понятно. Сложное у вас дело, ох, сложное, но вам, видать, не впервой такое. Вы вот что, Максим Андреевич, идите сюда. Я вам еще кое-что скажу про Клауса Венге. Вспомнил я тут одну мелочь, да для вас она может будет существенной.
Шелестов отложил в сторону свой мешок и подошел к столу. Он был согласен, что в их непростом деле любая мелочь может оказаться очень важной, а то и решающей. Поэтому Горохову придется довериться. Профессор взял листок бумаги, покрутил в пальцах карандаш и заговорил:
– Помните, я вам рассказывал о девушке, которую любил Венге и которая умерла от чахотки?
– Да, вы говорили, что он очень переживал и буквально не находил себе места.
– Именно, – кивнул Горохов. – Когда вы будете убеждать Венге не просто спрятаться от нацистского режима, а перебраться в нашу страну и работать здесь на благо прогрессивного человечества, он может вам не поверить. Просто пропустить мимо ушей или оказаться в данный момент загруженным какими-то проблемами бытового характера. Да и что говорить, когда вся Европа под нацистами, и честному человеку не спрятаться от гестапо. Он может в тот момент, когда вы станете с ним говорить, бояться всех на свете, озлобиться на всех вокруг. Он даже про меня может забыть или не поверить, что вы передаете ему привет от меня, его старого русского друга. Но вы ему напомните тот разговор в ресторане, о котором я вам говорил. Мои и его слова, что жить надо все равно. Что нельзя жить прошлой болью. Жить и идти надо навстречу свету. Вы ему напомните рисунок, который я сделал на салфетке, и он его забрал с собой, положил тогда в карман пиджака. Не знаю, сохранил он эту салфетку или это был какой-то мгновенный порыв, который потом прошел. Но тогда он обнял меня и сказал: «Спасибо». Сказал, что не забудет моих слов.
Горохов быстро, несколькими штрихами набросал на листке бумаги ангелочка с крыльями. Шелестов взял листок бумаги и стал рассматривать рисунок. Нарисовано было просто, но очень выразительной была поза ангелочка, взмывшего на своих крыльях. Он как будто протягивал кому-то руки. Взяв карандаш, Максим сделал рядом с рисунком профессора несколько своих, пытаясь скопировать стиль первого рисунка. Профессор посмотрел и одобрительно улыбнулся:
– Да, очень похоже. Думаю, Венге вспомнит. Вы возьмите и мой рисунок, ну а если потеряете, то восстановите по памяти сами. Думаю, это важно, это должно проникнуть в самые глубины его души. Ведь в принципе Венге не такой уж и плохой парень. Немец, как и все они, несколько высокомерен, но у него поразительное чутье на порядочность и чистоту помыслов. Он не будет работать на кого-то из чувства мести, но – ради принципов, ради идеи. А идеи добра ему близки, но какие-то это идеи своеобразные. Ключик к нему подыскать сложно. Я бы сказал так: Венге прирожденный пацифист, хотя никогда к тому движению не был близок и в его рядах не состоял.
– Если Венге близки идеи пацифизма, то он не станет с нами сотрудничать, – задумчиво сказал Шелестов. – Ведь он противник любой войны. Он сторонник противления насилию в любом его проявлении.
– Есть нюанс и здесь, – улыбнулся Горохов. – Создание страшного оружия в противовес кому-то – это и есть сдерживание. Сильнее тот, у кого дубина. Если дубина у обоих, тогда между сторонами установится вынужденный паритет. Вынужденное равновесие сил. А это гарантия мира, нежели отказ от дубины. Парадокс, но, увы, это парадокс цивилизованного мира, парадокс развития цивилизации. А физики часто сталкиваются с парадоксами и понимают их лучше других людей.
Все промолчали, когда Буторин снова ушел с бумажным свертком в соседнюю квартиру. Сегодня Вера была дома. Она отсыпалась после суток, проведенных на фабрике. Но когда хлопнула входная дверь, девочка сразу проснулась и встала с кровати, накинув на плечи пуховый материнский платок. Худенькая, с узкими плечиками, впалыми щеками, в потрепанном платье, из которого давно выросла, она выглядела сейчас воробышком, игрушкой, которую потрепали и бросили дети. И чулок, сползший с одной коленки, и всклоченные волосы.
– Дядя Витя! – искренне обрадовалась Вера.
У Буторина сжалось и заныло сердце. Вот зачем я приучаю их к себе, заставляю привыкать? Уеду, и, может быть, мы больше не увидимся никогда. И что с ними тут будет? Вот я сволочь бессердечная! Но тут же он стал себя уговаривать. Детям не хватает взрослой заботы, тепла родительского. А они теперь сироты. Так хоть еще немного человеческого тепла, веры во взрослых людей, веры в чудо, черт меня возьми!
– Как Надюшка? – спросил Буторин, кивнув на кровать, где, завернувшись в одеяла, спала младшая девочка.
– Все хорошо, дядя Витя, – заверила старшая сестренка. – Она хорошо себя чувствует. А ноги у нее отекли, так это пройдет. Говорят, теперь с продуктами будет лучше. Я ее выхожу, вы не сомневайтесь!
– Я и не сомневаюсь, – грустно улыбнулся Буторин. – Я верю и в тебя, и в твою сестренку. Вот вам еще продукты. Самое главное, шоколад для Нади.
Они сидели и пили чай. Настоящий душистый чай. Буторин настоял, чтобы Вера положила себе в чай сахар. Он подумал, что не хватает еще лимончика, только бы одну дольку девочке. А еще блюдечко варенья! Хоть ложечку. Клубничного, ароматного…
Они пили чай и разговаривали. Буторин рассказывал, что немцев бьют и все дальше отгоняют от города. Что теперь Ленинград будет спасен. А Вера рассказывала, как они эти месяцы работали на фабрике, как было тяжело и порой хотелось плакать от усталости.
Виктор сидел, прихлебывал чай и посматривал на девочек. Что у него творилось в душе, знал только он один. Так разрываться на части было выше человеческих сил. Буторин боялся вопроса. И боялся своего ответа. Он боялся и того, что девочки этого вопроса не зададут. И ему придется уйти. А что потом, дальше? Он ждал и боялся, что старшая Вера или маленькая Надя вдруг спросят: «Дядя Витя, а когда немцев прогонят, вы возьмете нас к себе?»
Буторин поставил чашку и сказал, что ему пора идти. Фраза получилась деревянной и неискренней. Он потер руками лицо, чтобы хоть как-то скрыть неловкость, возникшую в этой паузе. А в голове вертелась одна мысль: «И за это, гады фашистские, вы тоже мне ответите!»
Вера и Надежда, думал Виктор, когда они вчетвером спускались по лестнице. Вот что нам нужно всем: Вера и Надежда. И еще Любовь…