Машинист говорил о том, о чем думали и говорили все в эшелоне.
— Ну, и вези по-нашему, по-танкистски, чтобы с ветерком!..— сказал Родионов.
Но грех было жаловаться на машиниста. Он действительно вез «с ветерком». Состав пролетал по мостам, мимо переездов, и путевые сторожа, поднимая козырьком руку, едва успевали разглядеть исчезающие в пространстве силуэты тяжелых танков. И думали о том, о чем думали все в эшелоне и все по пути следования поезда.
Так стремительно летели танки, что, казалось, прямо с хода, еще на платформах, они вступят в бой и откроют огонь по врагу.
Старший сержант Родионов дежурил по эшелону как раз в часы, которые зовут «собачьей вахтой», и был даже рад этому. Он любил помечтать в одиночестве, подумать о жизни. Громыхали платформы, свистел рассекаемый поездом воздух, и летели мысли, сменяя одна другую.
Родионов возвращался на фронт после двух месяцев жизни в большом уральском городе. Здесь формировалась часть, здесь танкисты получили новые машины, пришли новые люди. В экипаже Родионова были коренные уральцы, один Родионов был ленинградец, словоохотливый веселый горожанин, бывший шофер большого металлургического завода. Родионова немного удивляли не слишком разговорчивые, сумрачные на вид уральцы — сталевар из Златоуста, шахтер из Копейска. Он привык к легким в работе, подвижным и веселым парням, а это была какая-то особенная молодежь — основательная в своих суждениях, немного медлительная. Но жаловаться на своих товарищей он не мог: каждый хорошо делал свое дело на занятиях — стрелок, заряжающий, радист. Ему спокойно с ними идти в бой. Они слушали бывалого танкиста с уважением: от товарищей они знали, что Родионов едва не сгорел в танке, а в другой раз восемь суток отсиживался со стрелком в подбитой машине на «ничьей земле», между нашими и немецкими линиями. И, стоя на площадке, на сыром, пронизывающем ветру, следя за отдаленными, мелькающими в степи огоньками, Родионов сказал сам себе:
— Нет, хороший народ. Грех жаловаться.
Потом стал думать о том, что еще завтра и послезавтра будут мелькать эти же огоньки разъездов, ярко освещенные фасады станционных зданий, а дальше пойдет полоса затемнения, черная ночь, непроглядный мрак. И все чаще люди будут глядеть в небо, в воздух...
«Воздух!» — совсем иначе звучит это слово на фронте.
С такими мыслями Родионов ехал на запад, на фронт, когда вдруг загудели тормоза, состав стал замедлять ход в степи, хотя нигде не было видно ни одного огня и ничто не указывало на близость разъезда или станции.
Однако поезд остановился. Родионов тут же спрыгнул с площадки и побежал к паровозу. Он бежал во всю мочь мимо платформ с танками, не слыша позади топота догоняющих его людей, первым добежал до паровоза и поднялся по лесенке в будку машиниста. В багряном отсвете топки он увидел машиниста и помощника и по их лицам понял: что-то случилось.
— Что у вас тут? — задыхаясь спросил Родионов.
— Пробка,— коротко сказал машинист и потом, как бы досадуя на то, что приходится долго разъяснять, добавил: — Задняя контрольная пробка протекает в резьбе. Понятно?
Машинист почти не сомневался в том, что танкист ничего не понял. А у него был друг-приятель — машинист на паровозе внутризаводского транспорта; кроме того, он сам интересовался всем, что касается техники. Он знал, что контрольные пробки находятся в потолке паровозной топки. Обычно высокая температура не действует на легкоплавкий металл пробки, пока в котле достаточно воды. Но плох тот машинист, который, как говорится, «упустит воду» — не заметит, что в котле не хватает воды. Металл пробки начинает плавиться, образуется отверстие, в него протекают пар и вода, и зловещий шум предупреждает о том, что котел может взорваться.
Именно такая беда произошла с паровозом того состава, который вез танки и экипажи на фронт. И Родионов это понял.
— А вы куда же глядели?— строго спросил он.— Эх вы!.. А, видать, старый машинист.
— Василий Петрович ни при чем,— вмешался помощник.— Пробка не подплавлена. Слесаря виноваты — не досмотрели, когда ремонтировали паровоз...
— Кто виноват — это другой вопрос,— с горечью сказал машинист,— пока что получилось нехорошее дело. В депо как-нибудь доползем. Придется тушить топку, получится простой паровоза чуть не на сутки... В такое-то горячее время!
И, поглядев на Родионова, с досадой добавил:
— Придется менять паровоз. Вы время потеряете... А состав такой, что каждый час имеет значение... и ведь пустое дело — подвернуть пробку, а паровоз тушить надо. Вот и получается — выходит паровоз из строя на сутки.