— В Москву? Землю пашешь? — спросил Афонька.
— Скот гоняем.
— Пастух, значит?
— Свой скот, мой. Хозяин я, землю не пашем, скотом живу.
— Понимаю. Покажи верблюда!
Повел киргиз Афоньку к другой теплушке:
— Вот, гляди!
— О, большой какой! Голова потолок достает… И горбина же! Смешной. Погладить можно? — Афонька подошел ближе, а верблюд фыркнул на него и забрызгал рубаху.
— Не подходи, сердит. — Киргиз отвел парня.
— Вместо лошади он?
— Верблюд есть и конь есть. Хороший конь, табун на нем гоняем.
Поезд двинулся, мимо Афоньки в теплушках промчалась целая Сибирь. Незнакомый народ в меховой одежде с лохматыми собаками. Русские мужики и бабы, крепкие, румяные, пели «Славное море».
— Все туда… — Проводил поезд и опять развернул «Смычку»: — «Поднимем колено-пре-кло-нен-но-го перед землей крестьянина».
И верно ведь, колено-пре-клонен-ный. Работаешь, работаешь и сунешься на коленки, упадешь в борозду… Овес так и жнут на коленках. Пишут — поднимем! Ехать надо, поднимут!
— Мамка, разверстка пришла, с волости двадцать человек поедут на выставку. Отпустишь меня?
— Чего выдумываешь, суешься зря. Большие поедут, а ты зачем? Овес скоро созреет, одна я буду убирать? Втемяшилось тебе, выбей это и не говори, не серди меня!
— Да ведь толк будет… Разберусь, отчего жизнь у нас плохая, колос большой выгонять научусь.
— Затеи это ребячьи. Не маленький уж, знать пора, что работой, а не болтовней возьмешь. «Ошибка, ошибка»! Ленив, вот и ошибка!
Утром железнодорожный кассир Петр Семенович пришел за молоком. Афонька при нем заговорил с матерью о выставке.
Она сердилась, гремела ухватами, и половицы гнилого пола тоскливо ныли под ее тяжелыми шагами.