Там, в гостях

Августус мое решение не критиковал и обсуждать не стремился. Наверняка сделал скидку, зная, что за ним стоит. В день моего отбытия он пришел на вокзал «Юнион депо» и смутил меня своей очевидной искренностью: «Благослови тебя Господь, Кристофер!» Затем пробормотал себе под нос: «Думаю, все с тобой будет хорошо. Да…»

Поезд тронулся, увозя меня навстречу другой жизни, такой, какую поняли бы и одобрили даже Иные. Я теперь восхитил бы многих людей, такой «самоотверженный», «полезный» и «патриотичный». Августус же возвращался к своим старушкам, черствым печеньям и хижине на вершине садового холма. Но к тому времени я уже знал достаточно и понимал: вполне возможно, что Августус и несколько сотен подобных ему старомодных людей, разбросанных по всей стране и почти незнакомых друг с другом, неким совершенно загадочным косвенным образом поддерживают в нас духовное начало; обновляют в нас запас гормона, без которого общество зачахло бы и умерло, невзирая на то, победят нацисты или проиграют. Возможно, это единственные во всей Америке люди, чью работу можно было по-настоящему назвать существенной… Мысль об этом вызывала благоговение – но не мешала уплетать в вагоне-ресторане стейк и запивать его светлым пивом. Вины я не ощущал, и аппетит у меня не испортился.

Спустя три месяца службы в хостеле я получил письмо от Августуса:

Мой вечно дорогой Кристофер!

Пишу в надежде первым сообщить то, что тебе наверняка хотелось бы узнать от друга, а не от постороннего и, уж конечно, не из прессы. Возможно, ты уже обо всем знаешь из газет с Восточного побережья? Дело касается нашего друга Пола.

(Ужас, подумал я, что он еще натворил?)

У нас недавно случился сильный кустарниковый пожар в горах – говорят, один из худших за последние несколько лет, – и среди прочих тушить его отправили парней из лагеря Пола. Люди склонны не понимать, как на самом деле отчаянно опасны подобные явления. Стоит подуть ветру, и пламя разносится быстрее галопирующей лошади и, разумеется, в любой момент может изменить направление. Именно так и случилось в этот раз: двое из команды пожарных Пола оказались отрезаны в одном из крутых узких каньонов, которые буквально могут стать смертельной огненной ловушкой. Бедные, обезумевшие мальчики пытались взобраться по склону наверх, и пламя, разумеется, настигало их. Положение было безнадежным. Пол же стоял на краю обрыва, вне опасности, и при желании мог без труда отступить. Он понимал, что парням не избежать огня и что в панике они не видят и не слышат ничего, просто не замечают, что им кричат сверху, не могут следовать указаниям. И он сам спустился к ним по склону и собственным примером продемонстрировал, что делать – чему много раз учили их все это время именно на случай такой экстренной ситуации. Оказавшись в огненной ловушке, оберни голову курткой или другой плотной тканью, сделай глубокий вдох и беги назад, прямо сквозь пламя. Это твой единственный шанс. Если полоса огня не углубляется, а у тебя получится не наглотаться дыма или, что хуже, не вдохнуть огонь, то есть возможность отделаться поверхностными ожогами. Вот Пол и заставил парней проделать это, спас все три жизни.

Тут мысль о том, что надо не бежать от пламени, а стремиться к нему, подвела Августуса к целой серии философских обобщений с особой отсылкой к указаниям, которые в тибетской «Книге мертвых» лама дает покинувшей тело душе[115]. На отдельном же листе я обнаружил постскриптум:

Возможно, это симптом озабоченности шкалой ценностей, отличной от принятой у большинства, – то, что я пренебрег еще одной новостью, которую многие сочли бы куда более достойной упоминания. Вскоре после совершенного Полом героического поступка – о совпадении не может быть и речи! – Аланна Свендсон, несчастный ребенок, созналась, что история, которая, по ее словам, имела место в Юрике, есть вымысел от начала и до конца! (Прогноз относительно ее взрослой психической жизни, боюсь, чрезвычайно сомнителен.) Это, конечно же, полностью реабилитирует нашего друга и, несомненно, имеет величайшую важность для нашего дорогого Иэна и прочих. Ты, дражайший Кристофер, уже научил всех нас быть выше сомнений в друге. Своим примером воодушевил меня, помог увидеть, как эта загадочная вещь – величайшая из троицы последней инстанции – вознеслась над верой и надеждой.

Я сразу сел писать письмо Полу. Однако после нескольких попыток написать что-нибудь серьезное – которые я уничтожил, потому как не мог угадать с верным тоном, – решил просто отправить открытку:

Очень горжусь своей дорогой старой женушкой.

Пол ответил тоже открыткой:

Пора бы уже знать, милый, что твоя женушка пойдет на все ради рекламы. Что до этой мелкой сучки, то я хотел засудить ее родителей за клевету, но адвокат, эта жопа с ручкой, говорит, что ничего не выйдет, ведь я сам все признал! Ну и хрен с ними. Мне тут смертельно скучно. Может, напишешь как следует? Целую.

Я не мог не усмехнуться, воображая, с какой болью пацифисты проглатывают не-ненасильственное отмщение Пола, одновременно восхваляя его героизм. Узнаю свою женушку, сказал я себе и написал Полу длинное письмо, в котором от души и с юмором прошелся по хостелу, местной общине квакеров и их делам. Письмо было неискренним, ведь квакеры мне по-настоящему нравились, и я ими восхищался: начал причислять себя к их числу, приняв даже анахроничные словечки. Впрочем, Пол не ответил.

Вскоре мне прислал короткое письмо Ронни. Он расписывал ужасы тренировочного лагеря на Лонг-Айленде посреди карликовых сосен и пригоняемого ветром с моря ледяного тумана:

Одна польза – снотворное мне больше не пригодится. Отныне я могу спать где угодно: хоть бы рядом пели и храпели, сиял свет или орало радио. Так или иначе, слава богу, я скоро выберусь из этого ада.

Бедняга Ронни! Он написал мне это за две недели до нападения на Перл-Харбор.

Следующей весной призывной возраст подняли до пятидесяти лет, и я, как положено, явился на Пенсильванский призывной пункт, где заявил об отказе от военной службы по убеждениям, и меня записали в пацифисты. Тут, на земле квакеров, где к пацифистам привыкли, трудностей я не встретил. Однако попросил о направлении в Калифорнию, потому что хотел в один с Полом лагерь. Я написал ему об этом, но ответа не получил.

Тем временем в стране стал ощущаться дефицит рабочей силы, а наши беженцы подтянули свой английский и стали получать работу. Вскоре хостел опустел, и мы закрылись. В начале осени 1942-го я вернулся в Калифорнию.

К тому времени война поменяла облик Лос-Анджелеса. Голливудский бульвар кишел военными, они забредали в недавно открытые заведения с электрическим бильярдом и в шумные бары. Город походил на парк аттракционов, только ужасающе грустный. В последующие месяцы отели просто ломились от нахлынувших призывников: некоторые спали даже в вестибюлях, на стульях и на полу. Другие дремали в залах кинотеатров и автовокзалах. Если хотелось закатить вечеринку, достаточно было прокричать об этом кучке солдат на углу. Пили все, что ни нальют, пока не пустели бутылки. Думаю, многие и не понимали, где находятся, так отупели от тоски по дому.