И эта ущербность – дело их собственных рук – поведала Вивальдо о бесконечной скудости жизни его земляков.
Прогулка Иды и Вивальдо поднимала целые облака мужской и женской недоброжелательности, она лезла им в глаза, словно надоедливая пыль. Ида относилась к этому язвительному вниманию с наплевательским равнодушием.
– Что ты напеваешь? – спросил Вивальдо. Ида давно уже что-то мурлыкала себе под нос.
Она допела до конца фразы и ответила, улыбнувшись:
– Ты не знаешь, это старый религиозный псалом. Крутится у меня в голове весь день с самого утра.
– Что за псалом? Может, споешь?
– Ты ведь неверующий? – Она бросила на него искоса насмешливый взгляд. – А знаешь, ведь я верила в Бога! Ребенком.
– Нет, – ответил он. – Я многого о тебе не знаю. Спой свой псалом.
Опершись крепче на руку Вивальдо, Ида склонилась к нему, сейчас они напоминали двух школьников. Ее шаль ярко вспыхнула на солнце. Она тихо запела своим низким, слегка грубоватым голосом:
– Неплохое пробуждение, – заметил Вивальдо.
Она продолжала:
– Замечательный псалом, – сказал он. –
– Я проснулась, и этот псалом сразу зазвучал во мне… и я почувствовала… как бы тебе объяснить… почувствовала себя не так, как обычно в последние месяцы, как будто с меня сняли тяжелый груз.
– А ты и сейчас веришь в Бога, – сказал Вивальдо.
– Ты так думаешь? Странно. Не вспоминала о религии и о прочем таком много лет. А все, оказывается, осталось на своем месте. – Ида вздохнула с улыбкой. – Ничего не уходит насовсем.
И она вновь улыбнулась, заглянув ему в глаза. От этой робкой застенчивой улыбки сердце его зашлось от радости, взлетело под небеса, да так и осталось там, как в кабинке чертова колеса, торчавшего выше всех аттракционов на ярмарках.
– Кажется, что ушло, совсем ушло, – продолжала Ида удивленно, – но нет, все возвращается.
Сердце его вновь бешено заколотилось, он не мог оторвать глаз от ее лица, обрамленного дивной шалью.
– Правильно мне говорили – не испив горя, счастья не узнать.
Они свернули с авеню, приближаясь к дому Кэсс.