Другая страна

– Здесь я вас оставляю, дети, – сказала миссис Скотт. Она посмотрела на сына. – Когда собираешься доставить эту девицу домой?

– Не знаю. Но не поздно. Она, конечно, начнет проситься, чтобы ее повели по кабакам, но не бойся, я не дам ей надраться.

Миссис Скотт улыбнулась и протянула руку Вивальдо.

– Рада была познакомиться с тобой, сынок, – сказала она. – Заходи как-нибудь еще с Руфусом. Не дичись.

– Спасибо, мэм. Обязательно вскорости зайду.

Однако Вивальдо не видел ее вплоть до похорон Руфуса: никогда больше тот не приглашал его к себе домой.

– До свидания, молодая леди, – сказала она дочери и ступила на лестницу. – Желаю, ребятки, хорошо повеселиться.

Тогда Иде было четырнадцать. Или пятнадцать. Значит, сейчас двадцать один или двадцать два года. Она сказала ему, что помнит тот день, но ему было важно, как помнит. Все это время, за которое она успела превратиться в молодую женщину, он не встречался с ней и почти забыл первую встречу. А вот теперь вспомнил во всех подробностях. Вновь вернулось позабытое чувство восторга и неловкости. А что же запомнилось ей?

«Я должен немного поспать», – крутилось у него в голове. Я должен немного поспать. Но его обступили герои книги, бросая на него полные отчаяния, мольбы и укоризны взгляды. Темный бесформенный силуэт пишущей машинки, как бесстрастный свидетель, напомнил совсем о другом – о днях и ночах, неделях, месяцах и теперь уже годах, которые он проводил без сна, предаваясь занятию более легкому и менее достойному. Вивальдо лег на живот, и тут о том же самом ему напомнил мгновенно напрягшийся старый друг. Он снова перевернулся на спину, издав протяжный вздох. Мне двадцать восемь лет, думал он. Я уже слишком стар. Он закрыл глаза и застонал. Во что бы то ни стало я должен дописать этот роман, продолжал думать он. Боже, сделай так, чтобы она меня полюбила, о Боже, сделай это.

– Какой прекрасный день! – воскликнула Ида. Вивальдо взглянул на девушку, чувствуя необычайный прилив сил, и слегка сжал ее локоть – больше для собственного удовольствия, чем по необходимости, хотя они переходили широкую, шумную, полную коварных неожиданностей авеню.

– Да, – согласился он. – День – просто чудо!

Они только что выступили из сумрака подземки – возможно, поэтому так поразил их, ослепив, солнечный свет – и находились сейчас на Бродвее, в районе 72-й улицы, направляясь к центру: Кэсс и Ричард переехали в более престижный район – «вышли в люди», как иронизировала Кэсс. Свет мощным потоком заливал город, проникая в каждый закоулок, его беспощадную силу можно было сравнить разве что с силой любви, он заставлял сверкать ярче тысячи солнц самые мрачные поверхности. Крошечные огоньки плясали на замерзших окнах высоких зданий.

Дул сильный, пронизывающий ветер, от него ярче блестели глаза, алели щеки, слегка приоткрывались губы, и вырывавшийся из них с дыханием пар казался призрачным туманом надежды на некую грандиозную встречу, с мечтой о которой жили все спешащие по своим делам люди. Веселые парни в ветровках, некоторые из них с подружками, на чьих волосах и кончиках пальцев играли солнечные лучики, глазели на витрины кулинарии и прочих магазинов, останавливались у кинотеатров, разглядывая мерцающие ролики рекламы, а их голоса, напоенные острым, режущим глаза светом, казалось, рассекали воздух как осколки стекла.

Шумные ватаги детей, громыхая роликовыми коньками, извергались боковыми улицами и с ревом неслись к своим родичам, словно давно задуманное возмездие или стрела, пущенная из арбалета.

– Никогда не видел такого дня, – сказал он Иде, и это была истинная правда. Ликование жизни затопило все вокруг, она бурлила, пенилась и готова была обернуться музыкой, пламенем или откровением.

Ида промолчала. Он не столько увидел, сколько почувствовал ее улыбку и в очередной раз поразился ее красоте. Она будто постаралась быть особенно красивой для него, да и держалась с ним сегодня приветливей обычного. Ему уже не казалось, что девушка избегает его, не пускает в свою жизнь и прячется. Сегодня она была оживленней обычного и вела себя намного естественней, как если бы решила наконец покончить с трауром. Казалось, она что-то победила в себе, приняла какое-то важное решение. Словно вырвалась из туннеля.

Ида двигалась божественно, как ходят только длинноногие женщины, и держалась исключительно прямо, как будто только вчера прибыла из Африки, где изо дня в день носила на гордо поднятой голове кувшин с водой. Ее мать тоже носила на голове груз – вещи, которые стирала белым, и оттого что Ида никогда не знала, как к этому относиться – стыдиться? гордиться? – ее царственную красоту немного портила пренебрежительная манера, некоторая плебейская поспешность в общении, рожденная застенчивостью. Она работала официанткой в ресторанчике в восточной части Гринич-Виллидж, и эта путаница сказывалась на ее обращении с клиентами – несколько высокомерном и вольном. Вивальдо часто наблюдал, как ее лицо застывало темной маской, когда она в своем присборенном фартучке направлялась к столику: агрессивность боролась со смирением. Все это читалось в ее глазах, они были постоянно настороже и чуть что темнели и наливались презрением. Даже когда она держалась дружелюбно, в ее манере и голосе было нечто упреждающее: не тронь меня! – она ежеминутно ожидала слегка завуалированного оскорбления или грязного намека. И, надо признать, у нее имелись для этого основания – она не фантазировала и не заблуждалась. В этом мире именно так обходились с девушками, имеющими плохую репутацию, а каждая цветная девушка уже рождалась с ней.

И сейчас, когда она шла рядом, опрятно и даже с некоторой эксцентричной элегантностью одетая в тяжелое темно-синее пальто и старомодную, несколько театрального вида шаль, покрывающую голову, он видел, как и ее тщеславие и ее презрение росли вместе с количеством бросаемых на нее быстрых и незабываемых, как удар плетки, взглядов. Кожа ее была очень, очень темной, девушка выглядела необыкновенно красивой, и Вивальдо гордился, что идет с ней рядом; его просто распирало от гордости, но взгляды, которые на них бросали, говорили, что хотя ему завидуют, но его победу считают ничтожной, почти унизительной. Белые мужчины сначала замечали Иду, потом переводили взгляд на Вивальдо. Они смотрели на нее как на шлюху, только более соблазнительную и изощренную. А потом понимающе поглядывали на него.

Женщины реагировали не лучше. Они тоже вначале замечали Иду и, будь она одна, возможно, от души восхитились бы ее красотой. Но рядом шел Вивальдо, а это уже делало ее воровкой. Гадать о средствах, благодаря которым она преуспела, они почитали ниже своего достоинства, а может, те были за пределами их понимания, но быстрые взгляды обвиняли Вивальдо в предательстве, глаза сужались в немом предположении – что такое их отношения? райское блаженство? сущий кошмар? – затем взгляды отводились в сторону.

Ида гордо шла вперед, стараясь ничего не замечать. Своей походкой, оживленным и в то же время непроницаемым выражением лица она демонстрировала полное пренебрежение ко всем этим взглядам. Ее величайшим преимуществом была непохожесть на других – как бы она ни подчеркивала свое отличие или как бы другие ни пытались его отрицать; а ее снисходительная улыбка говорила, что все эти люди, жители самого сумасшедшего города на свете, настолько заурядны, что почти незаметны. Ей не стоило большого труда не замечать этих людей или делать вид, что она их не замечает, для них же не замечать ее было совершенно невозможно.