И брови его, не по возрасту густые и черные, были злобно нахмурены и черной полосой сошлись над переносицей. Так он стоял и наконец промолвил тихим, сдавленным голосом:
– Теперь я уйду в солдаты… Я уйду в солдаты.
Но он не смотрел на девушку, а только на отца, и Ван Лун, вовсе не боявшийся ни старшего, ни среднего сына, вдруг испугался младшего, на которого почти не обращал внимания с тех пор, как он родился.
Ван Лун заикался и бормотал и хотел заговорить, но не мог произнести ни слова и растерянно смотрел на сына. А сын повторял снова и снова:
– Теперь я уйду. Теперь я уйду.
Вдруг он повернулся и взглянул на девушку, и она ответила ему взглядом, потом вся сжалась и закрыла лицо обеими руками, чтобы не видеть его. Тогда молодой человек с трудом отвел от нее глаза и одним прыжком выскочил из комнаты. Ван Лун посмотрел ему вслед, в темный квадрат двери, отворенной в черноту летней ночи, но он уже ушел, и снова все стало тихо.
Наконец он повернулся к девушке. Вся его гордость исчезла, и он сказал ей смиренно и кротко, с великой печалью:
– Я слишком стар для тебя, сердце мое, и хорошо знаю это. Я стар, очень стар.
Но девушка отняла руки от лица и закричала так страстно, как ему еще не приходилось слышать:
– Молодые люди жестоки, я больше люблю стариков!
На утро следующего дня младший сын Ван Луна ушел неизвестно куда.
Глава XXXIV
Как осень ненадолго вспыхивает летним теплом перед наступлением зимнего сна, так было и с недолгой любовью Ван Луна к Цветку Груши. Кончилась короткая вспышка, и страсть умерла в нем: он любил ее, но уже бесстрастно.
Когда страсть в нем угасла, он остыл и сразу состарился. Однако он любил ее, и для него было отрадой, что она живет у него на дворе и преданно, не по летам терпеливо, служит ему, и он был неизменно добр к ней. И его любовь к ней все больше и больше походила на любовь отца к дочери.
И ради него она была добра к его бедной дурочке, и это его утешало, так что однажды он высказал ей то, что давно было у него на душе. Ван Лун не раз думал о том, что будет с дурочкой после его смерти, и знал, что никому, кроме него, нет дела, жива она или умерла. И он купил в лавке врача белый ядовитый порошок и сказал себе, что даст его дурочке, как только увидит, что близка его смерть. Но все же он боялся этого больше, чем смертного часа, и теперь для него было утешением видеть преданность Цветка Груши.
Однажды он позвал ее к себе и сказал:
– Кроме тебя, мне некому оставить бедную дурочку после моей смерти, а она проживет долго, потому что на уме у нее нет забот и ничто не тяготит ее. И я знаю, что после моей смерти никто не позаботится ни накормить ее, ни посадить ее на летнее солнце, ни увести ее вовремя от дождя или зимнего холода, и ей, бедняжке, может быть, придется бродить по улицам, когда всю жизнь о ней заботились ее мать и я. Вот в этом мешочке «ворота мира» для нее. И если я умру, то после моей смерти ты смешаешь это с рисом и дашь ей съесть, и она последует за мной. И я буду спокоен.
Но Цветок Груши отступила перед его протянутой рукой, в которой он держал порошок, и сказала, как всегда, тихо:
– Я не могу убить муху, как же я отниму у нее жизнь? Нет, господин, лучше я возьму эту бедную дурочку к себе, потому что ты был ко мне добр, добрее всех других, и только от тебя я видела доброту.
Ван Лун чуть не заплакал при этих словах, потому что до сих пор никто не платил ему такой привязанностью; и сердце его прилепилось к ней, и он сказал: