— Добрый вечер, — произнес чей-то бас; Тилли обернулась и увидела улыбку красивого молодого человека. Черного, как туз пик. (Эта девушка — Падма, Падма, Падма, если много раз повторить, она ведь должна запомнить, — эта Падма, она бы сочла это расизмом?) — Я тут никого не знаю, — сказал он.
— Ну, теперь вы знаете меня, — ответила Тилли.
Он сказал, что приехал из Нигерии, секретарь атташе, что-то в этом духе, Тилли так и не поняла, но он умел вести беседу — учился в Оксфорде и Сэндхёрсте, его дикция дала бы фору принцу Филипу, и его так занимало все, что говорила Тилли, — в отличие от некоторых подруг Фиби, которые вечно смотрят тебе через плечо, караулят, когда в дверь войдет кто-нибудь поинтереснее.
Короче говоря, одно потянуло за собой другое — в смысле беседы, — и Тилли позвала его в гости к себе в Сохо на следующий вечер, пообещала ему ужин — готовить, разумеется, не умела. Ей казалось, он одинок, тоскует по дому, и это Тилли понимала, она тосковала по дому всю жизнь — не по своему дому, а по дому вообще.
Ее соседка, балерина, уехала в турне, и в квартире они были вдвоем. Тилли приготовила спагетти болоньезе — их трудно сжечь, но Тилли удалось. Зато был вкусный хлеб, приличный кусок стилтона, а потом консервированные персики и мороженое, и он принес бутылку замечательного французского вина, так что вечер вышел не вовсе катастрофическим, а потом одно потянуло за собой другое — на сей раз беседы были скудны, — и наутро она проснулась голой в постели рядом с голым чернокожим мужчиной и, открыв глаза, первым делом подумала: «Что сказала бы мама?» И от этой мысли расхохоталась. Его звали Джон, но фамилию он назвал лишь однажды, когда представился, — африканская и странная, с кучей гласных (а это — расизм?).
Она сварила кофе, настоящий кофе в кофейнике, сбегала вниз в «Мэзон Берто», купила плюшек, и они позавтракали в постели. Как будто великое приключение, как будто любовь.
Ей надо было на репетицию, а ему, понятно, на работу, на его таинственную дипломатическую работу, и они вместе дошли до станции «Лестер-сквер». Прекрасное весеннее утро, все такое чистое и свежее, такое многообещающее. Тилли встала на цыпочки и на прощанье поцеловала его прямо в метро — белая девушка целует негра у всех на виду. Дездемона, а он Отелло, только его не сожрет заживо ревность, он Тилли не убьет. Шанса не представится — она его больше не увидит.
Как же она устала. В этот час она обычно съедала булку с яичницей, но нынче что-то не хочется. Ее оживит чашка чая — то, что доктор прописал. Падмы не видать — может, и хорошо.
Она заковыляла к фургону кафе. С утра покачивает. Бедро болит. Дамы хромают. Врачи уже заговаривают о замене сустава. Не хочет она на операцию. Одиноко уплывать в темноту. Наркоз — как смерть.
Топая по коридору, Барри так глубоко задумался, что чуть не столкнулся с женщиной из лаборатории. Китаянка, нет надежды правильно назвать по имени, всегда звал ее «та китаянка из лаборатории». Хорошо, хоть не «узкоглазка». Она размахивала бумажкой:
— Вы не видели детектива-инспектора Холройд? Мы получили отпечаток из Хэрхиллза.
— Келли Кросс? Быстро вы работаете.
— В архивах нашелся, наших собственных. Суперинтендент в отставке Трейси Уотерхаус. Наверное, отпечаток старый. Вряд ли связан с убийством.
— Да уж, — согласился Барри. — Это вряд ли. Раньше они могли пересекаться.
Скажем, ночью. Келли Кросс, телку с душой волка, ударили по голове, пырнули в грудь и в живот. Тело нашла соседка, такая же беспонтовая шлюха на крэке. Что там говорила Трейси?
После новоселья Барри у Трейси не бывал — не приглашали. У нее там целую вечность трудился польский строитель, да она и не из тех, кто празднует новоселья. Передняя дверь заперта, задняя распахнута; Барри постучал, вошел, громко сказал:
— Трейси? Трейс? Ты дома?
«Мария Целеста». Винный осадок в бокале, пустая пачка из-под чипсов. Он взобрался по лестнице, не полицейский, не друг — незваный гость. В ванной чистота, все по местам. В спальне Трейси порядка меньше, на обои страшно смотреть. Оказаться здесь — это для Барри перебор, слишком интимно. Неохота думать, как Трейси раздевается, ложится в постель, спит. У Барри таких чувств к ней сроду не было. Вторая спальня забита коробками. Третья убога, но в одинокой постели кто-то спал. Кто? Златовласка?
На полу валялись детские игрушки. Барри подобрал с ковролина голубой пластмассовый чайничек. У Эми был кукольный чайный сервиз. С чего бы у Трейси в доме водиться детским вещам? С ней что-то плохое приключилось? Трейси умеет о себе позаботиться. Тридцать лет в полиции, мощная телка; если у тебя мозги есть, дважды подумаешь, стоит ли связываться, — но что-то не так.
Он поехал в «Меррион-центр» — проверить, отбыла ли она в свой отпуск. Показал документы прыщавому юнцу — любил пугать прыщавых юнцов своими документами.
ebooksa