Затем – Швейцария и совсем иная жизнь. Весна расцветала в садах «Гранд-отеля» в Глионе, в горном воздухе искрилась вся панорама мира. Солнце ласкало цветы, проросшие между камней, а далеко внизу мерцало Женевское озеро.
За балюстрадой «Паласа» в Лозанне парусные яхты распускают перышки на ветру, точно птицы. Плакучие ивы плетут на галечной дорожке затейливые кружевные узоры. А люди здесь – роскошные изгнанники жизни и смерти, брюзгливо позвякивающие чайными чашками в надежных глубинах балконов. Они произносят как заклинания названия швейцарских отелей и городов с цветочными клумбами и ракитником, где даже уличные фонари наряжены в вербеновые короны.
В ресторане лозаннского «Отель-де-ля-Пэ» мужчины проводили досуг, играя в шашки. Американские газеты стали открыто писать о Депрессии, и нам захотелось домой.
Но мы провели еще две летние недели в Анси и договорились, что никогда больше туда не вернемся, потому что эти недели были чудесны и ничто с ними не сможет сравниться. Сперва мы жили в «Бо-Риваж», увитом плетущимися розами. Прямо у нас под окнами зависла между небом и озером вышка для прыжков в воду, но там были полчища огромных мух, поэтому мы переехали на другой берег озера в Мантон. Тут вода была зеленее, а тени – длинны и прохладны. Сады карабкались по скалистым уступам обрыва к отелю «Палас». Мы играли в теннис на обожженных глиняных кортах и делали робкие попытки удить рыбу с низкой кирпичной кладки. Летний зной пузырился в смоле купален из белой сосны. Вечером мы ходили в кафе, расцвеченное японскими фонариками, белые туфли сияли в сыром сумраке, подобно радию. Словно вернулись старые добрые времена, когда мы все еще верили в летние отели и находили философский смысл в популярных песнях. Однажды вечером мы танцевали венский вальс, просто парили, не касаясь земли.
А в «Ко-Паласе», в тысяче ярдов над уровнем моря, танцевали на неровном дощатом полу павильона и пили чай, макая тосты в горный мед.
Когда мы оказались проездом в Мюнхене, «Регина-Паласт» пустовала, и нас поселили в номере, где останавливались принцессы, когда царственные особы изволили путешествовать. Немецкие юнцы, шатающиеся по слабо освещенным улицам, вид имели зловещий – а разговоры на фоне вальсов, доносящиеся из открытых пивнушек, были все о войне да о тяжелых временах. Торнтон Уайлдер[311] сводил нас в знаменитый ресторан, где пиво было под стать серебряным кружкам, в которых его подавали. Мы ходили смотреть на заветные свидетельства безнадежного дела. Наши голоса эхом летели под своды планетария, и мы потерялись в темно-синем космическом зрелище, рассказывающем, как все устроено.
Лучшим отелем Вены считался «Бристоль», и нам там были рады, поскольку он тоже оказался пуст. Наши окна глядели на обветшалую барочную лепнину Оперы над верхушками скорбных вязов. Ужинали мы у вдовы Захер[312], где на обитой дубом стене красовалась гравюра, изображавшая Франца-Иосифа, едущего много лет назад в карете по какому-то более счастливому городу[313]. За кожаной ширмой ужинал кто-то из Ротшильдов. Город был беден – уже или все еще, и лица вокруг выглядели измученными и настороженными.
Мы провели несколько дней у Женевского озера – в отеле «Веве-Палас». Таких высоких деревьев, как в тамошнем парке, мы нигде не видели. Гигантские птицы одиноко реяли над озерной гладью. Чуть поодаль находился веселый пляжик с современным баром, где мы сидели на песке и обсуждали животы.
В Париж мы возвращались на машине – а именно: психовали, сидя в своем «рено» в шесть лошадиных сил. Знаменитый дижонский «Отель-де-ля-Клош» предоставил нам чудесный номер с ванной, оснащенной адски затейливым приспособлением, которое портье гордо отрекомендовал нам как «американский водопровод».
В последнее наше посещение Парижа мы воцарились среди поблекшего величия отеля «Мажестик». Мы сходили на Выставку и дали волю воображению, разглядывая золоченые факсимиле Бали[314]. Унылые, залитые водой рисовые поля на унылых дальних островах рассказывали нам непреложную историю трудов и смерти. Соседство множества копий столь многих цивилизаций сбивало с толку и угнетало.
Дома, в Америке, мы поселились в «Нью-Йоркере», поскольку реклама упирала на его дешевизну. Тишина повсюду приносилась в жертву спешке, и бывали мгновения, когда мир казался совершенно невыносимым, сколько бы ни сверкал огнями в синих сумерках, если глядеть на него с крыши.
Улицы Алабамы дремали, погруженные в себя, и каллиопа на танцах выдыхала мотивы нашей юности. В семействе гуляла какая-то хворь, и дом просто кишел сиделками, так что мы поселились в большой, новой, тщательно отделанной гостинице «Джефферсон Дэвис». Старые дома вокруг делового центра наконец-то начали разваливаться. Вдоль кедровых дорожек на окраинах выстроились новые бунгало. Мирабилис цвел под ногами старого железного оленя, туя разрослась вдоль чопорных кирпичных дорожек, буйные лозы взламывали тротуары. Ничего-то здесь не происходило со времен Гражданской войны. Все забыли, ради чего была возведена эта гостиница, и портье отдал нам три комнаты с четырьмя ванными за девять долларов в день. Одну мы использовали как гостиную, так что коридорным было где отсыпаться в ожидании, когда мы их вызовем.
В самой большой гостинице Билокси мы читали вслух Книгу Бытия и наблюдали, как море выкладывает пустынный берег мозаикой из черных прутьев.
Мы поехали во Флориду. Суровые болота скрашивались библейскими побуждениями к лучшей жизни. Брошенные рыбацкие лодки рассыхались на солнце. Отель «Дон Сезар» в Пассегрилле лениво раскинулся над выкорчеванными дебрями, отдав свои формы на откуп ослепительной яркости залива. Перламутровые раковины на берегу наполнились сумерками, а цепочка следов бродячего пса на песке закрепила его права на свободное хождение вокруг океана. Мы гуляли вечерами, обсуждая Пифагорову теорию чисел, и рыбачили днем. Нам было жалко глубоководных окуньков и морских ежей, они казались такой легкой добычей, что рыбалка не приносила радости. Мы покрывались коричневым загаром на пустынном пляже, читая друг другу «Семеро против Фив»[315]. Отель почти пустовал, и столько официантов дожидалось окончания рабочего дня, что мы едва могли притронуться к еде.
Номер в «Алгонкине»[316] находился на самом верху, среди позолоченных башен Нью-Йорка. Куранты отбивали часы, но почти не тревожили тенистый каньон улиц. В номере стояла ужасная жара, но его устилали мягкие ковры, а еще номер был отделен от мира темным коридором за дверью и ярким фасадом снаружи за окном. Мы тратили уйму времени, собираясь в театры. Смотрели картины Джорджии О’Кифф[317]. Какое глубокое эмоциональное переживание – отдаться без оглядки этой волшебной жажде, которая так безошибочно воплощена в красноречивые абстрактные формы.
Годами мы мечтали попасть на Бермуды. И попали. Отель «Элбоу-бич» кишел новобрачными, отбывавшими там медовый месяц, они так упорно пожирали друг друга глазами, что мы цинично оттуда переехали. В очень приятную гостиницу «Сент-Джордж». Бугенвиллеи каскадами ниспадали по древесным стволам, длинные лестницы миновали глубокие таинства, совершавшиеся за окнами туземных жилищ. Кошки спали на балюстраде, кругом подрастали прелестные дети. Мы катались на велосипедах по продуваемым ветрами дамбам и в мечтательном оцепенении наблюдали такие явления, как, например, петухи, роющиеся среди цветов газонницы. Мы пили шерри на веранде, над костлявыми спинами лошадей, привязанных на городской площади. Мы думали, что вдоволь попутешествовали. Может быть, это будет последняя долгая наша поездка. Наверное, думали мы, Бермуды – отличное место, чтобы стать последним после стольких лет странствий.
Аукцион образца 1934 года[318]
Конечно, мы поинтересовались мнением друзей, и все твердили, что это превосходный дом, хотя даже калифорнийский кларет не смог заставить их признаться, что они и сами не прочь пожить в подобном месте. Мы решили остаться здесь, пока простыни не истлеют, а кроватные пружины не выпрут наружу подобно механизму сломанных часов, и тогда нам больше никогда не придется упаковывать вещи – долгожданная свобода от навязчивого быта! Мы сможем снова жить на чемоданах, путешествовать и позабыть об угрожающих счетах со складов для хранения вещей. Итак, мы собрали все наше барахло со всех углов, все пожитки и покупки, накопившиеся за пятнадцать лет, за исключением разве что парочки выцветших пляжных зонтов, которые мы еще пять лет назад забыли в каннской конторе «Американ экспресс». Нам казалось очень правильным окружить себя лишь самыми любимыми вещами, и, думали мы, может быть, новый дом до того нам понравится, что мы уже больше никогда не сорвемся с места, а останемся здесь под сенью глицинии, наблюдая пышный триумф кизила на холмах и распад рододендрона в саду сквозь томительный жар июня, июля и августа.
Затем мы распаковали коробки.
Лот № 1. Огромный прямоугольный ящик, предназначенный для хранения не менее огромных семейных портретов; сейчас здесь хранится зеркало, приобретенное в незапамятные времена для домашней балетной студии. Когда-то оно украшало стенку в борделе. Делайте ставки! Ставок нет? Ну, тащите его в ту каморку на чердаке.
ebooksa