Мать Мариона Кроуфорда[289] скончалась в римском отеле «Квиринале». Все горничные помнят это и наперебой рассказывают посетителям, как после устилали номер газетами. Все гостиные намертво закупорены, пальмы преграждают путь желающему открыть окна. Немолодые англичане дремлют в затхлом воздухе и грызут затхлый соленый арахис, запивая его знаменитым гостиничным кофе, проистекающим из каллиопообразного агрегата, наполненного зернами, которые мечутся внутри, словно вьюга в сувенирном стеклянном шаре, когда его встряхнешь.
В «Отель-де-Пренс» в Риме мы сидели на сыре «Бель-паэзе» и вине «Корво»[290] и подружились с нежной старой девой, которая собиралась оставаться там, пока не добьет трехтомную историю семейства Борджа. Простыни были влажными, ночную тишину разрывал храп постояльцев из соседнего номера, но мы не возражали, потому что всегда могли вернуться домой, вниз по лестнице на виа Сестина с нарциссами и попрошайками по обочинам. В те времена чрезмерное самомнение не позволяло нам снизойти до путеводителей – мы хотели самостоятельно открывать и исследовать священные развалины, чем и занимались, устав от ночных развлечений, рынков и компаний. Мы любили замок Святого Ангела[291] за его округлую цельность, и реку, и обломки у подножия. Какой восторг затеряться между эпохами в лучах римского заката, избрав путеводной звездой Колизей.
В Сорренто в гостинице видели тарантеллу – но то была подлинная тарантелла, а мы уже повидали столько куда более впечатляющих инсценировок…
Полуденное солнце погрузило подворье «Квизианы» в дремотную одурь. Диковинные птицы перебарывали сонливость под раскидистым кипарисом, пока Комптон Маккензи рассказывал, почему поселился на Капри[292]: англичанину никак нельзя без острова.
«Тиберио» – высокая белая гостиница, у ног которой толпятся округлые крыши Капри, вогнутые на краях, чтобы собирать влагу дождей, которых тут отродясь не бывало. Мы взошли к ней извилистыми темными переулками, где обосновались «рембрандтовские» мясные лавки и пекарни острова, а потом снова спустились к темной языческой истерии каприйской Пасхи, воскрешению народного духа.
Когда, снова отправившись на север, мы вернулись в Марсель, улицы у набережной были выбелены сиянием гавани, а прохожие живо обсуждали ошибки времени в маленьких кафе на углу. Нас чертовски порадовало это воодушевление.
Гостиница в Лионе оказалась совершенно допотопной, о картофеле по-лионски никто там слыхом не слыхивал, и нам так осточертели переезды, что мы бросили наш маленький «рено» и уехали в Париж поездом.
В отеле «Флорида» номера были неправильной формы. Позолота осыпалась с креплений для портьер.
В Дижоне, когда спустя несколько месяцев мы двинулись в обратный путь на юг, нам пришлось ночевать вшестером в одном номере (гостиница «Дю-Дыра», панс. от 2 фр., вода в кувш.), потому что нигде больше не было мест. Наши друзья сочли себя несколько скомпрометированными, но прохрапели до самого утра.
В Сали-де-Беарне, что в Пиренеях, мы пили лекарство от колита – он в тот год свирепствовал, отлеживаясь в белом сосновом номере гостиницы «Бельвю», залитом истонченным солнцем, скатывающимся с Пиренеев. На каминной полке в нашем номере красовалась бронзовая статуэтка Генриха IV, поскольку в этом местечке родилась его матушка. Заколоченные окна казино были усеяны кляксами птичьего помета, на туманных улочках мы купили трости с копьями на конце и были слегка обескуражены всем вокруг. Наша пьеса шла на Бродвее, и киношники предлагали контракты на 60 000 долларов, но к тому времени мы стали хрупкими фарфоровыми жителями,[293] и нам все это казалось не важным.
Когда все было позади, наемный лимузин довез нас до Тулузы, обогнув серую глыбу Каркассона и проехав сквозь длинные безлюдные равнины Серебряного берега[294]. Гостиница «Тиволье», хоть и была богато разукрашена, пришла в полное запустение. Мы вызванивали официанта, желая убедить друг друга, что где-то в этом неряшливом склепе еще теплится жизнь. Тот явился весьма недовольный, и мы в конце концов уговорили его дать нам столько пива, что все стало еще мрачнее.
В отеле «О’Коннор» старушки в белых кружевах осторожно баюкали свое минувшее в такт колыбельным колебаниям гостиничных кресел-качалок. Но в кафе на Английской набережной подавали синие сумерки по цене порто, а мы танцевали под звуки тамошнего танго и созерцали девушек, дрожащих в одежде «специально для Лазурного берега». Мы пошли с друзьями в «Попугай», у одного из нас был голубой гиацинт, у другого – паршивое настроение, которое заставило его купить целую тележку жареных каштанов и немедленно расшвырять их, щедро жертвуя чуть пригорелый теплый аромат холоду весенней ночи.
Грустным августом того же года мы совершили поездку в Ментон и заказали буйабес в похожем на аквариум павильоне у моря напротив отеля «Виктория». Холмы были серо-оливковы и по форме напоминали настоящий кордон.
Покидая Ривьеру на исходе третьего лета, мы зазвали друга-писателя в отель «Континенталь» в Каннах. Он гордился своей независимостью, выразившейся в том, что он взял себе черную дворнягу. У него был чудесный дом, чудесная жена, и мы завидовали тому, как удобно он устроился: казалось, будто он удалился от мира, а на самом деле он взял от мира то, что хотел, и присвоил.
Вернувшись в Америку, мы поселились в отеле «Рузвельт» в Вашингтоне и навестили мать одного из нас. Эти картонные отельчики, будто купленные в наборах, заставляли нас, живших в них, чувствовать себя святотатцами – мы покинули кирпичные мостовые, вязы и разношерстность Вашингтона и отправились дальше на юг.
Мы так долго добирались до Калифорнии, нам пришлось уворачиваться от стольких никелированных ручек, избегать стольких приспособлений, нажимать столько кнопок и т. п., повсюду поджидало столько новшеств и столько «Фреда Харви»[295], что, когда один из нас заподозрил у себя аппендицит, мы сбежали в Эль-Пасо. Захламленный мост вываливает вас в Мексику, где рестораны разукрашены папиросной бумагой и полно контрабандных духов, – мы пришли в восторг от техасских рейнджеров, поскольку с самой войны не видали людей с пистолетами на бедре.
В Калифорнии мы оказались аккурат к землетрясению. Днем было солнечно, а по ночам опускалась росистая дымка. Белые розы светились в тумане, покачиваясь на шпалерах за окнами «Амбассадора». Чрезмерно яркий попугай выкрикивал нечто невразумительное в аквамариновый бассейн – все, разумеется, считали, что грязные ругательства. Герани подчеркивали упорядоченность калифорнийской флоры. Мы отдали дань уважения бледно-отчужденной выразительности первозданной красоты Дианы Мэннерс[296] и поужинали в «Пикфэре», дабы подивиться кипучему размаху, с которым Мэри Пикфорд подминает жизнь под себя.[297] Задумчивый лимузин катал нас калифорнийскими часами, когда особенно трогает хрупкость Лилиан Гиш[298], слишком жизнелюбивой, цеплявшейся за оккультизм, словно виноградная лоза.
Оттуда мы отправились в «Дюпон», что в Уилмингтоне. Друзья зазвали нас на чай в краснодеревные недра почти феодального поместья, где солнце виновато мерцало на серебре чайного сервиза. Там были четыре вида сдобных булочек, четыре дочери, совершенно неотличимые друг от друга в костюмах для верховой езды, и хозяйка, слишком усердно блюдущая очарование иной эпохи, чтобы заставить себя разлучиться с детьми. Мы сняли очень просторный старый особняк над рекой Делавэр.[299] Прямоугольность комнат и вознесенность колонн призваны были навевать благоразумное спокойствие. Во дворе росли тенистые конские каштаны и белая сосна, изящно изогнутая, как на японском рисунке тушью.
Мы прибыли в Принстон. Там была новенькая гостиница в колониальном духе, но кампус расстилал все тот же вытоптанный травяной плац под ноги романтическим призракам Легкоконного Гарри Ли и Аарона Бэрра.[300] Нам нравились сдержанные очертания старого кирпича Нассау-Холла и то, что он по-прежнему казался ареопагом исконных американских идеалов, нравились вязовые аллеи, и лужайки, и окна, распахнутые навстречу весне, навстречу всему-всему на свете – на краткий миг.
По «Кавальеру», что в Виргиния-Бич, ходили негры в бриджах. Обустроенный в нарочитом до театральности южном духе, городок был с иголочки новеньким, но его новизна казалась немного пустынной. Зато пляжи были лучшими в Америке. В те времена, еще до строительства коттеджей, там высились дюны, и луна спотыкалась и падала в песчаную зыбь у самой кромки воды.
ebooksa