Итак, если уж тебе суждено, чтобы бессонница стала частью твоего земного бытия, то она начинает проявляться годам к сорока. Заветные семь часов сна внезапно ополовиниваются. Это, если повезет, первая ночная «сладость сна»[347] и последний крепкий утренний сон, а между ними – зловещий, постоянно увеличивающийся разрыв. Тот самый отрезок времени, который упоминается в Псалмах:
У одного моего приятеля все напасти начались с мыши; что до меня, то я веду отсчет с одного-единственного комара.
Этот мой приятель в одиночку занимался подготовкой загородного дома к летнему сезону и под конец изнурительного дня обнаружил, что единственная пригодная кровать – детский лежачок, достаточно длинный, но едва ли шире колыбели. В него-то он и плюхнулся и немедленно погрузился в состояние глубокого покоя, свесив на сторону не поместившуюся руку. Спустя некоторое время он проснулся от булавочного укола в палец, как ему показалось. Он сонно двинул рукой и снова задремал, чтобы снова проснуться от того же ощущения.
На этот раз он включил ночник и увидел, что в окровавленный кончик его пальца впилась мелкая, но алчная мышь. Мой друг, по его собственным словам, «вскрикнул», но, скорее всего, он дико заорал.
Мышь выпустила палец. Дело было так, как если бы человека, погруженного в вечный сон, уже пожирали.
С этой минуты страх его уже не отпускал. Жертва сидела итряслась в полном, полнейшем изнеможении. Бедняга раздумывал о том, как обустроит клетку, поместит туда свою кровать и будет спать в ней всю оставшуюся жизнь. Но в ту ночь было уже слишком поздно сооружать клетку, в конце концов приятеля сморило, и пробудился он в холодном поту: ему снилось, будто он – Гамельнский дудочник, за которым гонятся вышедшие из повиновения крысы.
С тех пор он был способен уснуть лишь в присутствии собаки или кошки.
Мои собственные невзгоды с ночными вредителями начались в пору крайнего упадка сил – слишком много свалившейся на голову работы, переплетение обстоятельств, вдвое осложнивших ее выполнение, болезни, как мои, так и окружающих, – словом, старая байка о том, что беда не приходит одна. Ах, как я предвкушал наступление сна, который призван был увенчать завершение трудов моих тяжких, мечтал, как вытянусь расслабленно на постели, мягкой, как облако, и незыблемой, как могила. Даже приглашение поужинать «a deux»[349] с Гретой Гарбо оставило бы меня равнодушным.
Но если бы поступило такое приглашение, я, так и быть, принял бы его, ибо ужинать мне пришлось в одиночестве, или, вернее, мною отужинал комар-одиночка.
Просто поразительно, насколько один комар страшнее комариного роя. Против роя можно организовать оборону, однако комар-одиночка становится персоной, воплощением ненависти и отчаянной борьбы не на жизнь, а на смерть. И эта самая персона, объявившаяся однажды в сентябре на двадцатом этаже нью-йоркской гостиницы, была там настолько же неуместна, как броненосец какой-нибудь. Она стала результатом сокращения ассигнований на осушение болот Нью-Джерси, из-за чего этот комар, подобно многим другим юным его собратьям, устремился на поиски пропитания в соседние штаты.
Ночь была теплая, но после первой схватки: беспорядочных хлопков в воздухе, тщетных поисков и битья себя по уху с опозданием на долю секунды – я применил дедовский метод нахлобучивания простыни на голову.
Итак, все пошло, как водится: укусы сквозь простыню, изъязвление обнажившийся ненароком части руки, удерживающей покровы, натягивание одеяла с последующим удушьем под ним, вылившимся в психологическое изменение поведения, повышенную бдительность, дикий бессильный гнев и, наконец, новую облаву.
Вышеупомянутое инициировало маниакальную фазу – ползанье под кроватью с лампой, обшариванье номера с последующим обнаружением насекомого, устроившего засаду на потолке, атакой на него с применением связки полотенец и нанесением травмы самому себе – господи боже!
Последовал краткий период зализывания ран, во время которого противник мой, видимо, смекнул, что к чему, ибо нагло примостился у самой моей головы, но я опять промахнулся.
Следующие полчаса, доведшие мои нервы до состояния исступленной настороженности, увенчались пирровой победой в виде крошечного пятнышка крови – моей крови! – на изголовье кровати.
Как я уже сказал, я считаю ту двухлетней давности ночь началом своей бессонницы, потому что именно тогда я постиг, что сон может быть разрушен одной бесконечно малой, мизерной величиной. С той поры я, выражаясь ныне устаревшим языком, стал «лунатиком», пребывая в вечной тревоге, снизойдет ли на меня благо сна. Я выпивал – время от времени, но обильно, а вечерами без алкоголя мысли о том, могу я рассчитывать на сон или нет, одолевали меня задолго до того, как я ложился в кровать.
Типичная ночь (жаль, я не могу утверждать, что все эти ночи давно позади) наступает, когда целый день просидишь за работой, куря одну сигарету за другой. Этот день завершается, так сказать, без всякой передышки, непосредственно во время отхода ко сну. Все припасено: книги, стакан воды, сменная пижама – вдруг я вспотею во сне, таблетки люминала в цилиндрическом флакончике, блокнот и карандаш на случай, если посреди ночи меня посетит мысль, которую стоит записать. (Таковых было немного – наутро эти мысли в основном оказывались бесплодными, что не умаляет их ночной мощи и безотлагательности.)
Я ложусь, надев ночной колпак; в данный момент я занят сравнительным анализом двух книг на одну и ту же тему, так что выбираю томик потоньше и читаю, докуривая последнюю сигарету, пока не начинаю клевать носом. С первым зевком я захлопываю книгу на закладке, втыкаю окурок в пепельницу и жму на кнопку торшера. Сперва я поворачиваюсь на левый бок, – говорят, так успокаивается сердцебиение, а затем – кома.
До поры до времени все в порядке. С полуночи до половины третьего в комнате царит покой. Потом я внезапно просыпаюсь, встревоженный то ли болями, то ли какой естественной надобностью, слишком бурным сновидением, сменой погоды от тепла к холоду или наоборот.
Я быстро спохватываюсь – в надежде, что смогу восстановить прерванный сон, но тщетно: вздохнув, я включаю свет, принимаю крошечную таблетку люминала и снова раскрываю книгу. Пришла истинная ночь, самый темный ее час. Я слишком утомлен, чтобы читать, можно, конечно, смешать коктейль, но тогда наутро мне станет плохо, так что я встаю и начинаю прохаживаться. Я бреду из спальни по коридору до кабинета и обратно, а потом, если на дворе лето, выхожу на заднее крыльцо. Над Балтимором туман, не видно ни единого шпиля вокруг. Я возвращаюсь в кабинет, там мой взгляд цепляется за ворох несделанных дел: письма, гранки, черновики и т. п. Устремляюсь к ним – нет! Это меня погубит. Снотворное начинает потихоньку действовать, и я снова ложусь в постель, на этот раз свернув подушку калачом под шеей.
ebooksa