«Паралитики власти» и «эпилептики революции»

Все это побудило генерал-прокурора Замятнина сказать в своей речи: «Неопределенность объяснений Каракозова, с одной стороны, а с другой, положительное возражение Кобылина приводит меня к убеждению, что Каракозов в отношении Кобылина не говорил на суде правды. По всем сим основаниям, признавая, что сделанный Каракозовым на Кобылина оговор не подтвердился, я, со своей стороны, не нахожу возможным поддерживать то обвинение, которое высказано относительно Кобылина в обвинительном акте, о чем, на основании 740-й статьи Устава уголовного судопроизводства, имею честь, по совести, заявить Верховному уголовному суду».

Приговором Верховного уголовного суда Д. В. Каракозов был приговорен к высшей мере наказания, и 3 сентября 1866 года приговор приведен в исполнение.

А. А. Кобылин судом был оправдан. После этого он уехал в Варшаву, где служил в военном госпитале. С 1870 года вновь жил в Петербурге, стал доктором медицины, дослужился до чина тайного советника. Умер он в 1924 году.

После казни Каракозова Верховный уголовный суд продолжил свои заседания в отношении второй группы подсудимых. 24 сентября суд вынес приговор, который 1 октября был оглашен.

Александр II остался недоволен приговором, считая его слишком мягким. Он даже сказал Гагарину по этому поводу: «Вы постановили такой приговор, что не оставили места моему милосердию». Тем не менее наказание части осужденным было им смягчено.

Четвертого октября 1866 года на Семеновском поле, где был повешен Каракозов, происходил обряд приведения приговора в исполнение. С Ишутиным, приговоренным к смертной казни, разыграли комедию помилования, объявив об этом в тот момент, когда на него уже был надет саван…

1975

«Торжество крамолы». Что делать и кто виноват?

День 6 декабря 1876 года был, по выражению известного русского юриста Анатолия Фёдоровича Кони, «роковым» для многих судебных деятелей, в том числе и для министра юстиции, генерал-прокурора графа Палена. Вначале в генерал-прокурорском доме случился пожар, энергично ликвидированный быстро прибывшей командой. Расчувствовавшийся граф велел выдать пожарным одну тысячу рублей серебром из скудных финансов министерства.

Но еще более мощный «пожар», на этот раз политический, вспыхнул в тот же день на площади Казанского собора. Здесь студенты и молодежь впервые открыто провели антиправительственную демонстрацию. Полиция с помощью извозчиков и приказчиков из ближайших магазинов быстро разогнала небольшую толпу «господ и девок в платках», осмелившихся даже поднять красный флаг. Были арестованы 32 человека.

Отголоски этого неординарного события прокатились не только по всей столице, но и далеко за ее пределами. Граф Пален срочно собрал совещание, пригласив своего товарища Э. В. Фриша, вице-директора департамента А. Ф. Кони, прокурора С.-Петербургской судебной палаты Э. Я. Фукса, его заместителя К. И. Поскочина и столичного градоначальника Ф. Ф. Трепова. Палена волновали вопросы: что предпринять? как доложить о происшествии императору?

Когда граф Пален спросил: «Что делать?», его товарищ Фриш сделал многозначительный жест рукой, означавший — повесить. И добавил: «Это единственное средство». Кони возмутило такое заявление. Он стал говорить о том, что революционная пропаганда впервые выходит на улицу и сохранить по отношению к ней хладнокровие и спокойную законность — значит проявить не слабость, а силу и дать камертон всем делам подобного рода. Он сказал, что происшествие представляет собой «нарушение порядка на улице», и надо предоставить возможность полиции произвести обычное расследование. Если же выявятся признаки политического преступления — передать дело жандармам.

Однако Фукс и Поскочин заявили, что жандармы уже начали дознание. К. И. Пален «поахал и поохал», назвал участников демонстрации «мошенниками» и, ни на что не решившись, распустил участников совещания. Вскоре стало ясно, что к мнению вице-директора своего департамента он не прислушался. Дознание было проведено быстро, и уже в конце декабря 1876 года 21 участник демонстрации был предан суду Особого присутствия сената. При этом граф Пален добился высочайшего повеления о направлении дела в суд без проведения предварительного следствия, что противоречило закону. А. Ф. Кони протестовал против такого нарушения, но министр настоял на своем, говоря, что «нечего этим негодяям давать гарантии двух инстанций». Тогда Кони подал ему официальный рапорт по этому вопросу. Через два дня Пален, встретив Кони, сказал ему: «Я очень вам благодарен за ваше письмо, хотя я с ним все-таки не согласился и уже вошел в сношение с шефом жандармов, но оно заставило меня еще раз обдумать вопрос — быть может, я и неправ, но я вынужден на такую меру; все эти Крахты и Гераковы (члены палат, производившие следствие по политическим делам) надоели мне ужасно, я не хочу больше иметь с ними дел, а ваше письмо я прикажу приложить к производству: пусть оно останется как след вашего протеста».

В январе следующего года пятеро подсудимых, в их числе и А. С. Боголюбов, были осуждены на каторгу, трое оправданы, а остальные отправлены в ссылку в Сибирь.

Тринадцатого июля 1877 года дом предварительного заключения, где содержались осужденные по делу о демонстрации, а также арестованные по «жихаревскому делу» посетил градоначальник Ф. Ф. Трепов, человек малообразованный, грубый и деспотичный. Ему что-то не понравилось, и он стал распекать тюремное начальство, а затем накинулся на Боголюбова, вздумавшего пререкаться с ним. Кончилось же все тем, что Трепов приказал посадить Боголюбова в карцер, а спустя несколько часов, получив предварительно разрешение графа Палена, дал указание высечь арестанта.

Эта незаконная, унизительная экзекуция вызвала возмущение не только в Петербурге, но во всей империи. В доме же предварительного заключения начался настоящий бунт. Чтобы прекратить беспорядки, администрация приняла самые жесткие меры. Арестованных хватали без всякого разбора, избивали и бросали в карцеры, где содержали в невыносимых условиях.

Узнав о случившемся, А. Ф. Кони тотчас зашел к графу Палену. Он сказал ему, что произошедшее в доме предварительного заключения не только ничем не оправданное насилие, но и грубая политическая ошибка. Министр юстиции, давая разрешение Трепову на наказание арестованного, конечно же, не думал о последствиях своих действий. Но их хорошо представлял себе его сотрудник. Кони понимал, что унизительное наказание вызовет «бесконечное ожесточение в молодежи», будет «эксплуатироваться различными агитаторами в их целях с необыкновенным усилием».

Обо всем этом он сказал министру, который на горячую речь вице-директора ответил: «Оставьте меня в покое, какое вам дело до этого. Это не касается департамента Министерства юстиции; позвольте мне действовать, как я хочу, и не подвергаться вашей критике».

Тем временем обстановка в доме предварительного заключения оставалась напряженной. Почти все арестанты подали жалобы и потребовали прибытия прокурора. Товарищ прокурора окружного суда Платонов в течение пяти дней обходил камеры и принимал жалобы. Он выявил массовые беззакония, творимые администрацией, о чем подробно донес в рапорте прокурору судебной палаты Фуксу, а последний — министру юстиции. В своем представлении Фукс писал о том, что многих заключенных «беспричинно жестоко избивали надзиратели и полицейские служители». Например, арестанту Голодшеву набросили на голову какой-то мешок, а затем били чем-то тяжелым по голове и по спине до тех пор, пока он не потерял сознание. Некоторые карцеры были превращены в настоящие «орудия пытки». Было установлено, что дворянин Дическуло в течение нескольких дней находился в карцере, устроенном для содержания (лишь на несколько часов) самых буйных заключенных. Прокурор писал: «Температура была около 35 градусов, света никакого, смрад и сырость велики… на полу нечистоты…»

Осматривавшему карцер товарищу прокурора два раза делалось дурно, так как дышать там было невозможно. Приводились и многие другие факты беззакония тюремного начальства. Фукс делал вывод о том, что «начальство дома предварительного заключения относительно содержания в нем арестантов дозволило себе такие действия, которые не разрешены законами и не могли бы быть терпимы не только в столичной тюрьме… но и ни в какой провинциальной тюрьме». По всем этим фактам было возбуждено следствие, но администрация отделалась лишь легким испугом.