Дала ли ей Фицгиббон очередную дозу препарата прямо у меня под носом? Разбудила Коллингсвуд, чтобы заставить ее проглотить капсулу или ложку сиропа, или еще хуже — сделала ей укол?
Я ничего не слышала — но это аргумент в пользу шприца, не так ли?
Почему они держат бедного ребенка в сонном состоянии? Чтобы уберечь ее рассудок или причина намного более зловещая? Может быть, она слишком много видела? Или ее поймали на том, что она делает заметки о пропавших девочках?
С жутким лицом Коллингсвуд упала обратно на подушки, восстанавливая дыхание.
Ура-ура!
Но вышло еще не все. Я едва успела снова подставить миску, как ее опять затошнило.
— Извини, — выдохнула она, тяжело втягивая в себя воздух.
Хороший признак, просто отличный! Человек, который в состоянии извиняться, когда его рвет, обладает разумом, способным функционировать на высшем уровне.
Я похлопала ее по спине.
— Еще? — заботливо поинтересовалась я.
Она отрицательно покачала головой.
— Хорошо! — искренне сказала я.
Я подошла к окну, открыла его и опорожнила миску, мысленно извиняясь перед садовником. Сполоснула миску в раковине и убрала ее на место в аптечку, которую я заперла, вернув ключ на место.
— Спокойно, — сказала я Коллингсвуд, переодеваясь в школьную форму. — Постарайся отдохнуть. Но окажи милость: не говори, что я была тут. Ты меня не видела. Ты проснулась, села и внезапно почувствовала себя намного лучше, понятно? Не позволяй им давать тебе лекарства. Если они попытаются, кричи как можно громче, и я тебя услышу. Ясно?
Ее расширившиеся глаза смотрели прямо на меня.
Она кивнула и внезапно зарыдала. Я отвернулась. Нельзя терять ни минуты.
Я была уже в дверях, когда она окликнула меня.
— Флавия…
Я взглянула на нее.
— Та мертвая девушка в камине, — сказала она. — Флаг… завернутая во флаг. Я знаю, кто она.