Аватара

Почему, ну почему я полюбил именно ту единственную женщину, которая не может любить меня! Другие, прекрасные и свободные, завлекали меня самыми нежными улыбками и, казалось, ждали признания, но не дождались. О! Как он счастлив! За какие великие заслуги в прошлой жизни Бог вознаграждает его этим великолепным даром любви?»

Бесполезно было читать дальше. Подозрение, которое внушил графу портрет Прасковьи, рассеялось с первых строчек этих печальных откровений. Он понял, что Октав тысячу раз пытался воспроизвести дорогой образ, ласкал его вдали от оригинала с тем неистощимым терпением, что свойственно неразделенной любви, и что портрет был иконой мадонны из маленькой тайной часовни, мадонны, которой поклонялись с безнадежным обожанием.

– А что, если этот Октав заключил договор с дьяволом, чтобы украсть у меня мое тело и добиться под моим обличьем любви Прасковьи!

Подобное предположение, невероятное в XIX веке, смутило графа, но, как ни уговаривал он себя, а отмести его не смог.

Улыбаясь собственному простодушию, он съел давно остывший завтрак, оделся и попросил подать экипаж. Когда все было готово, он приказал ехать к доктору Бальтазару Шербонно, прошел сквозь анфиладу, куда накануне вошел под именем графа Олафа Лабинского и откуда вышел тем, кого весь свет величал Октавом де Савилем. Доктор сидел на диване в дальней комнате, по своему обыкновению зажав ступню в руке. Казалось, он погрузился в глубокую медитацию.

Заслышав шаги графа, врачеватель приподнял голову.

– А, это вы, мой дорогой Октав; я собирался навестить вас, но это хороший знак, если больной сам приходит к доктору.

– Опять Октав! – вскричал граф. – С ума можно сойти!

Затем граф скрестил руки на груди, встал перед доктором и сказал, устрашающе сверля его взглядом:

– Вы прекрасно знаете, господин Бальтазар Шербонно, что я не Октав, а граф Олаф Лабинский, поскольку вчера вечером на этом самом месте с помощью вашего экзотического колдовства вы украли у меня мое тело.

При этих словах доктор захохотал, опрокинулся на подушки и схватил себя за бока, чтобы не лопнуть от смеха.

– Умерьте, доктор, вашу бурную радость, как бы вам ни пришлось в ней раскаяться. Я говорю серьезно.

– Тем хуже! Тем хуже! Это доказывает, что апатия и ипохондрия, от которых я вас лечил, привели к слабоумию. Надо назначить другое лечение, только и всего.

– Чертов лекарь! Да я задушу тебя вот этими руками! – И граф набросился на Шербонно.

В ответ на угрозу доктор усмехнулся и дотронулся до графа стальной палочкой. Олаф де Савиль почувствовал сильнейший удар и решил, что у него сломана рука.

– Да-да! У нас есть средства для укрощения больных, когда они брыкаются. – Доктор смерил графа холодным, точно ледяной душ, взглядом, способным утихомирить безумных и заставить львов распластаться на брюхе. – Пойдите к себе, примите ванну, чрезмерное возбуждение снимет как рукой.

Олаф де Савиль, оглушенный ударом электрического тока, вышел от доктора Шербонно в еще большей неуверенности и смущении, чем прежде. Он приказал отвезти себя в Пасси[223]к доктору Б***[224], чтобы посоветоваться с ним.

– Я стал, – сказал он знаменитому медику, – жертвой странной галлюцинации: когда я смотрюсь в зеркало, мне кажется, что мое лицо утратило привычные черты, форма предметов, которые окружают меня, изменилась, я не узнаю ни стен, ни мебели в своей комнате; мне кажется, что я – не я, а другой человек.

– Каким вы видите себя? – спросил врач. – Ошибка может происходить как от глаз, так и от мозга.

– Я вижу, что у меня черные волосы, темно-голубые глаза, бледное лицо с бородкой.