— Их повесили, — отвечал Уленшпигель. — А мерзавец-палач, повесивший их, из корыстных побуждений распорол одному из них после смерти, точно заколотой свинье, живот и бока — думал сбыть сало аптекарю. Слово солдата больше уже не закон.
Под ногами у де Люме захрустели осколки.
— Ты дерзишь мне, грубая скотина! — гаркнул де Люме. — Тебя тоже казнят, но казнью позорною — не в сарае, а на площади, на глазах у всех.
— Срам на вашу голову, срам и на нашу голову, — молвил Уленшпигель. — Слово солдата больше уже не закон.
— Замолчи, медный лоб! — рявкнул мессир де Люме.
— Срам на твою голову, — не унимался Уленшпигель. — Слово солдата больше уже не закон. Ты бы лучше карал прохвостов, торгующих человеческим жиром.
При последних словах мессир де Люме кинулся к нему и замахнулся.
— Бей, — сказал Уленшпигель. — Я твой пленник, но я тебя не боюсь. Слово солдата больше уже не закон.
Мессир де Люме выхватил шпагу и, уж верно, заколол бы Уленшпигеля, когда бы Долговязый не схватил его за руку и не сказал:
— Помилуйте его! Он смел и удал и не совершил никакого преступления.
Де Люме одумался.
— Пусть попросит прощения, — сказал он.
Уленшпигель не пошевелился.
— Не стану, — сказал он.
— Пусть по крайней мере признает, что я был прав! — снова придя в ярость, вскричал де Люме.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
— Я не лижу сапоги господам. Слово солдата больше уже не закон.
— Поставить виселицу! — распорядился де Люме. — Увести его! Там он узнает, что слово пеньки — закон.
— Добро! — молвил Уленшпигель. — А я тебе при всем народе крикну: «Слово солдата больше уже не закон!»
Виселицу поставили на Большом рынке. Немного погодя весь город облетела весть о том, что будут вешать Уленшпигеля, храброго гёза. И народ проникся к нему жалостью и состраданием. И бросился на Большой рынок. Туда же прибыл верхом мессир де Люме — ему хотелось самому подать знак к приведению в исполнение своего приговора.