Однажды, когда ей было совсем скверно, она все-таки приняла одно приглашение. Молодой человек, которому она нравилась, хотел потом отвезти ее домой, надеясь с ней переспать. Она сказала, что ничего не имеет против, потому что ей он тоже нравится; но предупредила его, что у нее нет никакой глубины. После чего молодой человек стал ее избегать.
Молодая женщина, подававшая блестящие надежды, все больше опускалась. Она больше не выходила из дому, никого не принимала, из-за неподвижного образа жизни она растолстела, алкоголь и таблетки быстро ее состарили. Ее квартира заплесневела, от нее самой дурно пахло.
Она получила в наследство 30 000 марок и прожила их в три года. Один раз она съездила в Неаполь, но никто так и не узнал зачем и для чего. Обращаясь к ней, люди слышали в ответ лишь невразумительное бормотание.
Когда деньги кончились, молодая женщина изрезала и изорвала все свои рисунки, поехала к телебашне и бросилась вниз с высоты 139 метров. Но так как погода в тот день была ветреной, она не разбилась на асфальтированной площади перед башней – ветер отнес ее на опушку леса и бросил на сосны. И все равно она тотчас же умерла.
Бульварная пресса упоенно раздула этот случай. Самоубийство как таковое, интересная траектория падения, тот факт, что речь шла о многообещающей художнице, которая к тому же некогда была красавицей, – все это имело большую информационную ценность. Состояние ее квартиры оказалось столь катастрофическим, что получились весьма живописные фотокадры: тысячи пустых бутылок, повсюду признаки разрушения, изодранные в клочья рисунки, на стенах комки пластилина, даже экскременты в углах комнаты. Из этого рискнули сделать дополнительный разворот и репортаж на всю третью полосу.
Упомянутый выше критик написал заметку, в коей выражал свои глубокие сожаления в связи с безвременной ужасной кончиной молодой женщины. «Все снова и снова, – писал он, – мы, оставшиеся в живых, с содроганием наблюдаем, как одаренная молодежь не находит в себе сил, чтобы утвердиться на общественной сцене. Государственная поддержка и частная инициатива здесь бессильны, ибо речь идет прежде всего о человеческом участии и о понимании со стороны творческой среды. И все же в конечном счете причины трагической развязки коренятся в самой личности. Ведь уже в самых первых, казалось бы еще наивных, работах покойной ощущалась пугающая разорванность сознания. В ее своевольной, миссионерски новаторской смешанной технике очевидна некая закрученность, спиралевидность, чувствуется разъедающая и эмоционально насыщенная, но, увы, бесплодная обращенность этого создания на самое себя. В ней жила роковая, я бы сказал, беспощадная тяга к глубине».
Сражение
Ранним вечером в августе, когда большинство посетителей уже покинули парк, в павильоне северо-западной части Люксембургского сада остались двое мужчин, сидевших друг против друга за шахматной доской. Дюжина зрителей наблюдала за партией с таким напряженным вниманием, что, несмотря на приближение часа аперитива, никто из них не собирался покидать место действия до окончания схватки.
Интерес завсегдатаев павильона вызвал игрок, предложивший партию, – молодой брюнет с бледным лицом и фанатичными темными глазами. Он не говорил ни слова, лишь время от времени вертел в пальцах незажженную сигарету, и вообще являлся воплощением небрежно-снисходительной элегантности. Никто не знал его, никто никогда не видел, как он играет. И все же с первого мгновения, с того момента, когда он, бледный, вдохновенный, безмолвный, сел за доску и начал расставлять фигуры, все ощутили исходящую от него энергию, и каждого захватило чувство уверенности, что они видят перед собой совершенно исключительную, гениально одаренную, великую личность. Возможно, причиной тому была всего лишь привлекательность и одновременно отстраненность молодого человека, или элегантность его костюма, или его стройность и статность; или спокойствие и уверенность, сквозившие в манерах; или окружавшая его аура экзотичности – во всяком случае еще прежде, чем он двинул первую пешку, публика успела твердо увериться, что человек этот – первоклассный шахматист, который наконец-то совершит чудо, столь давно втайне ожидаемое всеми, а именно побьет местного чемпиона.
Чемпион, довольно противный субъект лет шестидесяти, являл собою полную противоположность своему юному визави. Его синие брюки, шерстяная жилетка и затрапезная роба, пигментные пятна на руках, красный нос пьяницы и синие прожилки на физиономии выдавали типичного французского рантье. Никакой ауры у него не было, а кроме того, он был небрит. Он нервно затягивался окурком сигареты, беспокойно ерзал на садовом стуле и все время задумчиво тряс головой. Зрителям он был отлично известен. Все они уже играли против него, и все всегда проигрывали, и хотя он отнюдь не был шахматным гением, у него была раздражающая, выводящая из терпения, прямо-таки ненавистная манера не делать ошибок. Играя с ним, нельзя было надеяться, что он уважит партнера, допустив хотя бы малейшую оплошность. Чтобы его победить, нужно было действительно играть лучше, чем он. Именно это и предвкушали зрители: наконец-то появился маэстро, который положит на лопатки старого матадора, – ах, да что там! – ход за ходом разгромит его, растопчет, разнесет в пух и прах, заставит наконец испытать всю горечь поражения, отомстит ему за все наши проигрыши!
«Теперь держись, Жан! – кричали они уже во время первых ходов. – На этот раз тебе несдобровать! Его тебе не одолеть, Жан! Он тебе устроит Ватерлоо! Гляди в оба, Жан!»
«Увидим, увидим…» – отвечал старик, тряся головой и неуверенно продвигая вперед свою белую пешку.
Как только незнакомец, игравший черными, задумывался над очередным ходом, компания умолкала. Никто не дерзнул бы заговорить с ним. Все с робкой почтительностью наблюдали, как он молча сидит за доской, не отрывая сосредоточенного взгляда от фигур, как вертит в пальцах незажженную сигарету и, наконец, стремительно и уверенно делает свой очередной ход.
Начало партии протекало обычным образом. Затем последовали два размена пешек, причем после второго у черных на одной линии осталась сдвоенная пешка, что, в общем-то, считалось невыгодным. Однако же было очевидно, что незнакомец совершенно сознательно допустил сдвоенную пешку, чтобы затем освободить проход для ферзя. Ту же цель явно имела и последовавшая затем жертва пешки, что-то вроде запоздалого гамбита. Белые долго колебались, даже трусили, принимая эту жертву. Зрители обменялись многозначительными взглядами и задумчиво покачали головами, с интересом глядя на незнакомца.
Незнакомец на момент перестает вертеть сигарету, делает резкий взмах рукой – и действительно: выдвигает ферзя! Выдвигает его далеко вперед, в сплоченные ряды противника, словно рассекая надвое поле битвы.
Вот это ход! Вот это размах! Да, они предполагали, что он пойдет ферзем – но чтобы так далеко! Никто из зрителей – а они кое-что смыслили в шахматах – не рискнул бы на такой ход. Но тем-то и отличается от них настоящий мастер. Настоящий мастер играет оригинально, рисково, решительно – просто совсем иначе, чем средний игрок. И потому, будучи обычным средним игроком, каждый ход мастера постичь невозможно, ведь… в самом деле непонятно, зачем нужно было проводить ферзя туда, где он оказался. Он не представлял там никакой опасности, разве что угрожал фигурам, которые со своей стороны были защищены. Но цель и глубокий смысл дерзкого хода скоро прояснятся, мастер знает, что делает, у него наверняка есть свой план, это легко заметить по его непроницаемому лицу, по уверенной, спокойной руке. После такого нетривиального хода ферзем даже самому неискушенному из зрителей стало ясно, что здесь за доской сидит шахматный гений, какого еще не скоро встретишь. Жан, старый матадор, удостоился только саркастического сочувствия. Ну что он может противопоставить такому безудержному напору? Его-то все знали как облупленного! Может, он и попытается выбраться из этого дела, играя мелочно, мелко, осторожно и осмотрительно… И Жан, после долгих раздумий и прикидок, вместо того чтобы парировать великолепный ход ферзем столь же смелым ответным ходом, бьет маленькую пешечку на h4, оказавшуюся оголенной из-за продвижения черного ферзя.
Потеря второй пешки ничуть не смущает молодого человека. Не раздумывая ни секунды, он проводит своего ферзя на правый фланг, врывается в самое сердце боевых порядков противника и занимает поле, с которого может одновременно атаковать вражескую оборону – коня и ладью, а кроме того, оставаться в угрожающей близости от королевской линии. В глазах зрителей вспыхивает восхищение. Этот Черный – сущий дьявол! Все ему нипочем! «Он – профи, – шепчут они, – гроссмейстер, виртуоз! Сарасате шахматной игры!» И с нетерпением ждут ответного хода, главным образом для того, чтобы прийти в восторг от очередной дерзкой выходки Черного.
А Жан медлит. Думает, терзается, раскачивается на стуле, дергает головой, так что тошно смотреть, – да ходи же ты, наконец, Жан, делай свой ход и не пытайся затормозить неизбежное развитие событий!
И Жан делает ход. Дрожащей рукой он выводит из-под удара коня и ставит его на поле, с которого можно атаковать ферзя и ладью. Ну что ж. Ход неплохой. Ничего другого ему и не оставалось. Ведь он был зажат со всех сторон. И мы все, кто тут стоит, сыграли бы точно так же. «Но это ему ничего не даст! – шелестит в воздухе. – Черный это предвидел!»
А рука Черного уже как ястреб проносится над полем, хватает ферзя и несет его… нет, не трусливо назад, как сделали бы мы, а вперед и направо на единственное свободное поле. Невероятно! Все застывают от изумления. Никто не в состоянии постичь смысл этого хода, ведь теперь ферзь стоит у края доски, ничему не угрожает и ничего не защищает, стоит совершенно бессмысленно – но очень красиво, безумно красиво, никогда еще ни один ферзь не стоял так гордо и одиноко в рядах противника… Жан тоже не понимает, какую цель преследует этим ходом его соперник, в какую ловушку хочет его заманить, и только после долгих раздумий, испытывая страшные сомнения, решается взять еще одну незащищенную пешку. Теперь, как подсчитали зрители, его положение на три пешки лучше, чем у Черного. Но разве в этом дело! Что значит это численное превосходство в борьбе с противником, способным мыслить стратегически, для которого имеют значение не фигуры, а развитие, ошеломительное молниеносное нанесение удара? Берегись, Жан! Ты еще будешь охотиться за пешками, ты даже не успеешь оглянуться, когда очередной ход насмерть сразит твоего короля!
ebooksa