Регулярно навещая Бренду, чтобы отслеживать его дальнейшую судьбу, сексолог сообщал о непревзойденном успехе. Он с триумфом объявил, что гендер обусловлен исключительно воспитанием. До определенного возраста можно превратить мальчика в девочку и наоборот. Многие люди положительно приняли эту новость, поскольку она предполагала, что у нас есть полный контроль над нашей судьбой. Мани стал героем женского движения. В 1973 г. журнал
Но все это плохо кончилось, и Мани превратился в сомнительную фигуру. Спустя годы после его смерти некоторые все еще считают его шарлатаном и мошенником. Мальчик, который должен был стать девочкой, начал яростно сопротивляться своему новому гендеру. Бренда был одет как девочка, ему дарили кукол для игр, но он ходил и разговаривал как мальчишка, срывал с себя платья с оборками и крал игрушечные грузовики у брата. Он хотел играть с другими мальчишками, строить крепости и бросаться снежками[61].
Учитывая отсутствие пениса, его приучили садиться на унитаз. Тем не менее он испытывал неодолимое желание мочиться стоя. Это привело к ссорам с одноклассниками в школе. Девочки называли его «пещерной женщиной» и не пускали в женский туалет. Мальчишки поступали точно так же — ведь он был одет как девочка, — так что в результате ему пришлось мочиться в переулке за школой.
Только в возрасте четырнадцати лет Бренда наконец узнал правду и испытал от этого облегчение, ведь это многое объясняло, в том числе и то, почему он чувствовал себя таким несчастным все эти годы. Под новым именем Дэвид он вернулся к своей врожденной идентичности, но увы, в возрасте тридцати восьми лет совершил самоубийство.
В этой душераздирающей истории, известной как случай Дэвида Реймера, содержится важный урок для тех, кто верит, что биологию можно игнорировать. В своем стремлении представить оптимистичную картину, Мани пренебрег тревожными сигналами. В итоге его вмешательство имело эффект, абсолютно противоположный тому, которого он хотел добиться. Оно доказало, что хирургическая операция, за которой последовали эстрогенная терапия и интенсивная социализация, не смогла изменить мужскую идентичность мальчика. С тех пор мы стали лучше понимать взаимозависимость биогенетизма и социогенетизма и знаем, что она устроена значительно сложнее, чем полагал Мани или его противники. Но благодаря Мани у нас, по крайней мере, есть терминология, позволяющая о ней говорить[62].
Термин «гендер» стал неотъемлемой частью дискурса, хотя его и используют слишком часто. Причина кроется в том, что английский язык не позволяет разграничить термины «секс» и «пол». Во фразе «заниматься сексом» и фразе «быть определенного пола» в английском языке используется одно и то же слово. Такая путаница присутствует не в каждом языке, но она объясняет, почему в американском английском слово «гендер» начало заполнять эту лакуну. Это слово стало более популярным, чем «пол», даже в тех случаях, когда последнее было бы более уместным. Например, в зоопарке люди спросят: «Какого гендера этот жираф?» В научных журналах мы можем увидеть заголовки наподобие «Половые различия как адаптация к разным гендерным ролям у лягушек». Сайт о собаках разъясняет: «Важно определить гендер щенка: вы ведь не хотите оказаться с собакой не того пола на руках»[63].
Строго говоря, такой узус некорректен. Если термин «гендер» относится к культурному аспекту биологического пола, его следует применять только по отношению к индивидам, на которых влияют культурные нормы. Несмотря на примеры культур у животных, я бы скорее приписал жирафам, лягушкам и щенкам пол, чем гендер. Даже вечеринки по поводу объявления гендера ребенка, которые устраивают в честь беременных женщин, должны называться иначе, так как плод в утробе матери еще не столкнулся с культурой. У него еще нет гендера, только пол.
Тем не менее не так-то легко сопротивляться новому применению слова «гендер» (как вы скоро увидите, из-за удобства термина, я сам этим часто грешу). По иронии судьбы термин, выдвинутый как альтернатива биологическому полу, теперь используется в тех же контекстах, что, без сомнения, запутывает дискуссию на эту деликатную тему.
В большинстве случаев термин «гендер» относится к ролям, закрепляемым культурой — таким, о которых говорится в определении Всемирной организации здравоохранения: «Характеристики женщин, мужчин, девочек и мальчиков, которые сконструированы обществом. Это включает нормы, поведение и роли, относящиеся к тому, чтобы быть женщиной, мужчиной, девочкой или мальчиком, а также взаимоотношения между ними»[64].
Гендер — это своего рода культурная одежда, под которой скрываются представители разных полов. Он имеет отношение к нашим ожиданиям от женщин и мужчин, которые различаются в разных сообществах и меняются с годами. Но есть и более радикальные определения, направленные на то, чтобы денатурализовать гендер. Согласно этим определениям, гендер — это самостоятельный конструкт, довольно далекий от биологического пола. Одежда, так сказать, ходит сама по себе, и ее покрой зависит только от нас.
Первая версия гендерного концепта бесспорна. В повседневной жизни мы все легко можем заметить, как общество формирует гендерные роли и давит на всех с целью единообразия. С другой стороны, более радикальное понимание гендера противоречит тому, что известно о биологии нашего вида. Хотя гендер и в самом деле заходит дальше биологии, он не возникает из ничего. Причина, по которой у нас существует гендерный дуализм, лежит в том, что большинство людей можно разделить по признаку двух полов. Это не значит, что мы должны соглашаться со всем, что связано с гендером, например с неравными возможностями для мужчин и женщин. Но существуют некие глубинные элементы, которыми мы наделены от рождения. Как выяснил Мани, эти элементы включают в себя гендерную идентичность[65].
Гендер — одна из первых вещей, на которую мы обращаем внимание при встрече с человеком. Это ключевая информация о каждом, с кем мы намереваемся взаимодействовать. Эксперименты показали, что тем, кому демонстрируют портреты людей с полностью вырезанными в кадре волосами, требуется всего одна секунда, чтобы определить гендер изображенного человека почти со стопроцентной точностью[66]. В реальной жизни определить гендер часто помогают культурные наслоения, такие как наш стиль в одежде, прическа, расставленные или скрещенные ноги или то, как мы подносим к губам чашку с чаем. Все это позволяет нам посылать окружающему миру сигналы о своем гендере. Этим сигналам придают большое значение и потому за ними пристально наблюдают. Женщинам, которые плюют на землю или громко рыгают, говорят, что они недостаточно женственны, в то время как мужчинам такое поведение часто сходит с рук. Традиционная гендерная надстройка может быть до банальности условной. Более того, она отнюдь не постоянна во времени. Так, французские аристократы в ХVII в. ходили надушенными, на высоких каблуках, в расшитой одежде и в париках с длинными локонами.
Другие гендерные нормы более значимы, такие как образование и работа, и предпочтительны либо для мужчин, либо для женщин. Настолько значимы, что с ними идет справедливая борьба, поскольку эти нормы ограничивают выбор, особенно для женщин. У наиболее серьезных проявлений гендера корни уходят глубже, включая в целом более высокую боеспособность мужчин и привязанность женщин к детям. Эти проявления являются человеческими универсалиями, которые мы разделяем с другими приматами. Женская забота о потомстве — типичная черта млекопитающих.
Любое человеческое проявление, независимо от того, признаем ли мы его естественным, может быть усилено, ослаблено или изменено культурой. Так, мужскую агрессию прославляют в определенном месте в определенное время, как, например, в государстве, ведущем войну. Однако в другом месте и в другое время она может быть настолько обуздана, что открытые конфликты случаются редко, а об убийствах и вовсе почти ничего не слышно[67]. Тем не менее мы не должны позволять влиянию культуры привести нас к мысли, что агрессивный инстинкт человека — это миф. Самая распространенная ошибка в дискуссиях о сущности человеческой природы, биологически или культурно обусловленной, — это считать свидетельство в пользу одного влияния свидетельством против другого. Если галлоны чернил, пролитые на тему биологической основы альтруизма, войны, гомосексуальности и интеллекта, хоть чему-нибудь нас научили, так это тому, что всякое человеческое качество отражает взаимодействие между генами и окружающей средой.
Хорошим примером служит язык. Наш родной язык может показаться исключительно культурным явлением. Ребенок, рожденный в Китае, выучит китайский, а рожденный в Испании — испанский. Но по опыту международных усыновлений известно, что это никак не связано с генетикой. Поменяйте этих двух детей местами при рождении, и первый выучит испанский, а второй — китайский.
Тем не менее, если бы эти дети относились к другому виду приматов, они за всю свою жизнь не произнесли бы ни слова. Науке известны многочисленные попытки научить наших собратьев-обезьян языку, но результаты разочаровывают. Дар человеческой речи уникален и обусловлен биологией. Нам даже известно кое-что о генах, задействованных в этой способности. Наш мозг эволюционировал, чтобы впитывать лингвистическую информацию в течение нескольких первых лет жизни. Это значит, что нам следует благодарить и природу, и воспитание за язык, на котором мы говорим[68].
Это сочетание, типичное для биологических процессов, известно как «предрасположенность к обучению». Многим организмам требуется обучиться определенным вещам на определенном жизненном этапе, на что они и запрограммированы. Так же как мы готовы овладеть языком в детском возрасте, в сознании утят навсегда отпечатается первый движущийся объект, который они увидят. Иногда, как в случае с Конрадом Лоренцем, этим объектом может оказаться бородатый зоолог, курящий трубку. Птицы последуют за таким «родителем» и на прогулку, и на заплыв. Тем не менее предполагалось, что дело будет обстоять иначе. В естественных условиях утята шлепают и плывут гуськом за своей мамой. До конца жизни они будут идентифицировать себя с тем же биологическим видом, к которому принадлежит она и который также является их собственным видом. В этом весь смысл импринтинга.
Гендерные роли у людей также зависят от предрасположенности к обучению. Сами по себе эти роли не обязательно обусловлены биологией, и уж точно не до малейших деталей. Они приобретаются через культуру, но с поразительной скоростью, охотой и тщательностью. Легкость, с которой дети воспринимают эти роли, наводит на мысли о биологической природе этого процесса. Собственный гендер отпечатывается в сознании человеческих детей так же, как в сознании утят отпечатывается собственный биологический вид. Детям часто нравится изображать взрослых людей своего гендера, реальных или вымышленных. Под влиянием средств массовой информации девочки наряжаются как сказочные принцессы, а мальчики убивают драконов мечами. Дети в совершенном восторге от таких инсценировок. Исследования в области нейровизуализации показывают, что имитация людей одного с тобой гендера активирует центры удовольствия в мозге, а при имитации представителей противоположного гендера такого не происходит. Это не обязательно означает, что за процесс отвечает мозг, поскольку он так же реагирует на окружающую среду. Но это говорит о том, что эволюция подарила детям положительно подкрепленную склонность приспосабливаться к своему гендеру[69].
В ходе одного из ранних исследований малышам демонстрировали короткий видеоролик, в котором мужчина и женщина выполняли простые действия, такие как игра на музыкальном инструменте или разведение костра. Мужчина и женщина делали это одновременно, но в противоположных концах экрана. Дети приглядывались к актеру своего гендера: на женщину больше смотрели девочки, а на мужчину — мальчики. Исследователи интерпретировали это предпочтение собственного гендера следующим образом: «Для них становится все более важным изучать и применять общественные правила, имеющие отношение к надлежащему мужскому и женскому поведению»[70].
Мы склонны рассматривать социализацию как односторонний процесс, в ходе которого родители учат ребенка, как себя вести, но самосоциализация не менее важна. Дети сами ищут и примеряют ее на себя. Интерес к людям одного с ними гендера заставляет их внимательнее относиться к поведению, которому они желают подражать. Вот как американский антрополог Кэролин Эдвардс, вдохновленная своими наблюдениями за мальчиками и девочками в широком спектре культур, определяла самосоциализацию: «Процесс, в ходе которого дети влияют на направление и результаты своего развития через выборочное внимание, имитацию и участие в определенных действиях и видах взаимодействия, которые функционируют как ключевые контексты социализации»[71].
ebooksa