Неподвижная земля

Перед вечером Валя спросила у матери, что она думает, как лучше им разместиться. Валентина Григорьевна ответила: временно можно, как они всегда размещались, когда приезжали, — для них в большой комнате раздвинуть тахту, а из кладовой достать Николкину кроватку. Поставить ее тоже в гостиной и тоже временно. А как им окончательно устроиться — этим надо будет заняться после сорокового дня.

В подвале, куда они спустились с карманным фонарем, Валя растроганно объясняла Глебу, что все эти старые народные обычаи и установления кажутся пустым суеверием до той поры, пока дело не коснется тебя самого. «Конечно», — сказал Глеб.

А Валентина Григорьевна наверху поила Николку молоком и с ужасом думала — Юрия Константиновича нет… Его нет, а стоит на кухонном столе кружка с молоком…

И Валя здесь. Глеб. Но у нее не проходило и не могло пройти ощущение полной пустоты в квартире.

Прямо со следующего дня Глеб стал допоздна пропадать в монтажной. Собственный фильм то нравился ему, то нет. Однажды они с Валей переругались: монтаж вчерне был закончен, сценарист написал текст для диктора, и Глеб склонен был принять текст с незначительными поправками, а Валя настаивала, что текст — никудышный, он безлик, сух и информационен на уровне плохой районной газеты, нет своего отношения к материалу, к людям, к событиям… Так бездарно писать о целинных шоферах! Такой текст годится для того, чтобы вернее загробить фильм, и Глеба не только не возьмут в штат, но студия и на договорные отношения с ним не пойдет, и что они тогда станут делать! Глеб сперва огрызался, а потом распалился и начал кричать: пусть у себя на радио она командует, что хорошо и что плохо. А тут — кино, сочетание слова с изображением, этого ей, как видно, никогда не осмыслить. Автор нарочно придал репортажность своему комментарию. В качестве самого убедительного довода Глеб выхватил у Вали листки и ушел, оскорбленный, на кухню, где никого не было.

Правда, Валентине Григорьевне показалось, что он уже сам сомневается в достоинствах написанного и продолжает сопротивляться из чисто мужского упрямства. Текст безоговорочно не понравился и на студии. Пригласили какого-то алмаатинца, постоянного их автора, и когда, посмотрев материал, написал он, Валя торжествующе сказала: «Я же не лезу в твои высокие режиссерские задумки и выдумки… Но уж что касается литературных дел, ты для своей же пользы слушайся лучше меня». Она не лезет в его режиссуру?.. Положим, это не вполне соответствовало истине. Но Глеб, разыгрывая послушного, придурковатого мужа, кивал и кивал: «Так… Так, хозяйка… Буду тебя слушаться… И сегодня, и вчера».

Валентина Григорьевна думала: Юрий Константинович, как все почти отцы, хотел сына. И вот, наблюдая свою Валю, тридцатилетнюю, не во время недолгих наездов к ним в Целиноград и не в короткие дни их появлений в Алма-Ате, она убеждалась в том, что знала и раньше: папина дочка. Решительная. Иногда, может быть, излишне категоричная и несдержанная. «А пусть их, Валюша, — сказал бы Юрий Константинович по этому поводу. — Им жить. У них своя жизнь. Свой счет».

Появление Николки заставило Валентину Григорьевну — нет, не забыть, разве можно забыть, — но как-то вернуться к дому, к делам. Тем более и Валя уже начала работать, а окончательный переезд они отложили до той поры, когда Глеб сдаст фильм и они поедут за вещами.

С Николкой Валентине Григорьевне стало легче даже, чем с Валей и Глебом. Он требовал ежеминутного внимания, и стоило ей задуматься о своем, он сразу это чувствовал: «Баба, баба, баба!.. Матри!» И лихо прыгал с тахты на пол. Или, если они гуляли, каблучком старался разбить во дворе замерзшую лужицу — в начале апреля вдруг выдалось два или три холодных дня. Или просил: «Не плакай…» — она, глядя на него, вспомнила, что нынешним летом они собирались забрать Николку на дачу под Алма-Атой, а Валя и Глеб поехали бы к морю. Что ж, надо уговорить их, чтобы все равно ехали.

По вечерам, когда Николка спал, а Глеб еще не возвращался с «Телефильма», Валя в отцовском кабинете за секретером готовила свои первые передачи. Секретер ей был немного высок, и на стул, как в детстве, она подкладывала толстый том — старую «Гидрогеологию» в синем переплете. Валентина Григорьевна устраивалась в эти часы перед телевизором и бездумно смотрела все передачи подряд, прислушиваясь к стуку машинки. У Вали — совсем другой удар по сравнению с тем, как работал Юрий Константинович. Не спутаешь.

Приходил Глеб. Голодный и возбужденный. Валя кормила его ужином на кухне. Валентина Григорьевна к ним не присоединялась. Глебу хотелось выговориться, а в ее присутствии они, — может быть, и бессознательно, — переходили на пониженный голос. Она коротко спрашивала: «Как сегодня дела?» — «Хорошо… На той неделе думаю записывать диктора, — отвечал он и, чтобы не сглазить, добавлял: — А что получится — экран покажет».

Приняли «Целинных шоферов» благожелательно. На обсуждении хвалили режиссера, и директор предложил ему прочитать один новый сценарий. Раз он знает целину, пусть попробует сделать тридцатиминутный фильм о зерновой опытной станции. Правда, в штат они Глеба пока не могли взять. Заключат договор на постановку. Но это в общем не важно, это почти одно и то же — стаж не прерывается, А дополнительные единицы «Телефильму» обещали со второго полугодия.

За ужином Валентина Григорьевна, по семейной традиции при удаче, постелила на стол свежую, хрустящую скатерть, поставила бутылку шампанского, и тонкий хрусталь стал на свету лимонно-желтым, когда они подняли бокалы. Глеб немного кокетничал, притворялся, что этот предстоящий фильм интересует его как прошлогодний снег… Несколько лет он провел на целине, и хотелось бы поработать на каком-нибудь другом материале — на мангышлакском, например. А на целинные проблемы у него, пожалуй, притупился взгляд.

— Раз надо, снова наточишь, — сказала Валя. — Теперь тебе придется держать марку и доказывать, что успех твоих прославленных «Шоферов» не случайность.

Валентина Григорьевна добавила:

— Да. Наверно, у режиссеров, у писателей, у журналистов — это приходится доказывать каждый раз, каждой новой вещью. Каждой новой работой. Впрочем, а у гидрогеологов?.. А насчет прошлогоднего снега, Глеб… Юрий Константинович очень горячо доказывал, что это совершенно бессмысленное выражение. Этот снег — и для хлеба он нужен, и для пастбищ… И для рек. А повсюду в песках — и у нас, и в Туркмении, и в Узбекистане — на прошлогодний снег надеются, стараются сберечь его до капли — делают ямы для стока талых и дождевых вод. Называются они в обиходе сардо́ба или еще как.

— Как? — переспросил Глеб.

— Да, к а к.

Валя оживилась:

— А что, Глеб?.. Надо как-то найти способ вставить это в новый твой фильм.