В большой комнате — в единственной почти не затронутой перестановками — Валя устало прислонилась к двери, ведущей на балкон, и сказала:
— Мама… Я просто не знаю, как нам быть…
Валентина Григорьевна ждала этого вопроса и все равно ни шагу не сделала в помощь дочери, и та вынуждена была продолжить и высказать то, что — так ей хотелось бы — должна была высказать мать, сама.
— Видишь… — искала слова Валя. — Ты видишь, его просто некуда приспособить… И ведь память о папе — не только же в тех вещах, что его окружали!
Валентина Григорьевна чуть было не крикнула: «Как ты можешь! Как ты можешь!» Но тут вмешался Юрий Константинович: «Пусть их, Валюша». — «Как это — пусть?» — «Так. А разве ты не продала сама в свое время старинный буфет, который достался тебе от твоих?» — «Что же мы — таскали бы его за собой? И в Карамет-Нияз, в барак? И в Форт-Шевченко? И в Гурьев?» — «У каждого найдутся свои оправдания, — возразил он. — Так что ничего ужасного…» И вот так — всегда! Юрий Константинович являл собой живой пример тому, что если матери, как правило, потакают сыновьям, то к дочерям отцы обычно относятся снисходительнее.
— Хорошо, — упавшим голосом сказала Валентина Григорьевна. — Завтра воскресенье, мебельная комиссионка выходная, а в понедельник я позвоню, чтобы приехали и забрали.
У Вали навернулись слезы, она опрометью кинулась обнимать Валентину Григорьевну, Валентина Григорьевна тоже расплакалась и сказала совершенно непонятное:
— Он не против. — И тут же поправилась, при виде испуганных Валиных глаз: — И папа так же решил бы…
Николка рядом с ними разревелся во весь голос, и они принялись с двух сторон утешать его и успокаивать, но он продолжал хлопать ресницами и лить слезы — уже просто так, лишь бы они не забывали о нем, не занимались своими разговорами.
В понедельник с утра Валентина Григорьевна долго дозванивалась до мебельного. И разругалась с диспетчершей, которая отказывалась принять заказ на сегодня, а для Валентины Григорьевны нестерпимо было бы еще и завтра заниматься продажей.
Оценщик все же приехал во второй половине дня. Критически осмотрел секретер и нагло заметил, какие вздорные бывают на свете люди — затевают скандалы из-за всякой рухляди, которой и вся-то цена полтинник, а на руки — сорок пять.
Валентина Григорьевна не собиралась спорить с ним, торговаться, ставить на место.
— Забирайте, — сказала она коротко.
Двое грузчиков легко подхватили пустой секретер — и на лестничную площадку, и она спустилась о ними вниз, к машине, держа в руках толстые, шестимиллиметровые стекла. Стекла пришлось вынуть.
Николка в это время спал, и она во дворе попросила тетю Машу — бывшую их дворничиху, ушедшую на пенсию, — побыть у них, пока она не вернется. Правда, Николка недавно угомонился, не должен бы проснуться, но — на всякий случай…
Тетя Маша потрогала шершавые доски секретера и понимающе сказала:
— И все у их по-своему, у молодых, — все больше полированное в моде. Моя-то тоже новый стол купила, как в зеркало можно смотреться. А что в нем хорошего? Ни пообедать путем, ни чаю попить…
В комиссионке на Зеленом базаре секретер выгрузили первым и занесли в тот зал, где ютилась далеко уже не новая и безнадежно вышедшая из моды мебель. Секретер поставили среди таких же видавших виды шкафов и столов и стульев, тоже связанных с чьими-то воспоминаниями. Валентина Григорьевна хотела пристроить на место стекла, но продавец сказал: не надо, кто купит, тот и заберет их, а так — могут еще разбить, с кого потом спрашивать?
Она оформила документы. На руки после продажи ей действительно полагалось получить сорок шесть рублей. Перед уходом из магазина, хоть она и торопилась домой, на прощанье заглянула к своему секретеру.
Возле него задержались двое. Муж и жена, судя по разговору, моложе, чем она, но значительно старше Вали и Глеба.