Многие пациенты совершенно самостоятельно обнаруживают свои жизненные задачи и довольно скоро отказываются от регрессивных фантазий, ибо предпочитают жить в реальности, а не в фантазиях. Жаль, что этого нельзя сказать обо всех больных. Многие откладывают исполнение своих жизненных задач на неопределенный срок, возможно навсегда, и делают выбор в пользу праздных невротических грез. Я должен еще раз подчеркнуть, что под «грезами» мы не подразумеваем сознательный феномен.
Благодаря этим наблюдениям характер психоанализа с течением времени изменился. Если на начальном этапе психоанализ представлял собой своего рода хирургическое вмешательство, позволяющее удалить из психики инородное тело, заблокированный аффект, то в своей более поздней форме он приобрел исторический аспект и стремится исследовать генезис невроза во всех его деталях вплоть до первоисточника.
Не вызывает сомнений, что этот метод обязан своим существованием не только сильному научному интересу, но и личной «эмпатии» аналитика, следы которой отчетливо проявляются в психоаналитическом материале. Благодаря этому личному чувству Фрейд смог открыть, в чем кроется терапевтический эффект психоанализа. Если раньше его искали в разрядке травматического аффекта, то теперь оказалось, что все фантазии, выявленные анализом, ассоциируются с личностью аналитика. Фрейд назвал этот процесс
Это открытие имеет во многих отношениях фундаментальное значение. Прежде всего, перенос обладает большой биологической ценностью для пациента. Чем меньше либидо он отдает реальности, тем более преувеличенными будут его фантазии и тем больше он будет отрезан от внешнего мира. Для невротиков типично нарушение отношения к реальности, то есть снижение способности к адаптации. Перенос на аналитика образует мост, по которому пациент может уйти от своей семьи в реальность. Теперь он может вырваться из инфантильной среды в мир взрослых, ибо аналитик представляет для него часть мира вне семьи.
С другой стороны, перенос оборачивается огромным препятствием для успешного лечения, ибо пациент ассимилирует аналитика, который должен быть частью внесемейного мира, со своими отцом и матерью, так что все плюсы этого явления оказываются под угрозой. Чем объективнее больной будет относиться к аналитику, то есть смотреть на него, как на любого другого человека, тем больше пользы принесет перенос. И наоборот, чем больше пациент ассимилирует аналитика с отцовским имаго, тем менее продуктивным будет перенос и тем больший вред он причинит. В таком случае пациент просто расширяет сферу своей семьи, добавляя к ней квазиродительскую личность. Сам он, как и прежде, остается в инфантильной среде и, следовательно, сохраняет свою инфантильную констелляцию. Таким образом могут быть утрачены все потенциальные преимущества переноса.
Некоторые пациенты следят за анализом с величайшим интересом, но в их состоянии не наблюдается никаких улучшений; они продолжают активно продуцировать фантазии, хотя вся предыдущая история невроза, даже самые темные его уголки, казалось бы, изучены самым доскональным образом. Аналитик, придерживающийся исторического взгляда, может легко прийти в замешательство и спросить себя: что же тут еще анализировать? Это как раз те случаи, которые я имел в виду раньше, когда говорил, что речь идет уже не об анализе исторического материала, а о действии, о преодолении инфантильной установки. Исторический анализ снова и снова показывает, что пациенту присуща инфантильная установка по отношению к аналитику, но ничего не говорит нам о том, как ее изменить. До определенного момента этот серьезный недостаток переноса проявляется во всех случаях. Постепенно выяснилось даже, что та часть психоанализа, которую мы обсуждали до сих пор, чрезвычайно интересна и ценна с научной точки зрения, но на практике гораздо менее важна, чем, собственно, анализ самого переноса, о котором пойдет речь ниже.
Прежде чем подробно остановиться на этой особенно важной части анализа, я бы хотел обратить внимание на параллель между первой стадией психоанализа и неким культурным институтом. Разумеется, я говорю о религиозном институте исповеди.
Ничто не делает людей более одинокими и более отрезанными от общения с другими, нежели обладание тщательно скрываемой и ревниво охраняемой личной тайной. Очень часто именно «греховные» мысли и поступки разобщают людей и отдаляют их друг от друга. В таких случаях исповедь часто оказывается подлинным спасением. Огромное чувство облегчения, которое обычно следует за исповедью, можно приписать возвращению заблудшей овцы в человеческое общество. Мучительные чувства нравственного одиночества и обособленности исчезают. В этом и заключается главная психологическая ценность исповеди.
Кроме того, благодаря переносу тайны и всех бессознательных фантазий, лежащих в ее основе, между пациентом и отцом-исповедником возникает нравственная связь. Мы называем ее «трансферентным отношением». Любой человек, имеющий психоаналитический опыт, знает, насколько возрастает личная значимость аналитика, когда пациент может доверить ему свои секреты. Изменения, которые это вызывает в поведении пациента, часто поразительны. Весьма вероятно, что Церковь намеренно стремилась к такому эффекту. Тот факт, что бо́льшая часть человечества не только нуждается в руководстве, но и страстно желает быть руководимой и опекаемой, в некотором смысле оправдывает нравственную ценность, которую Церковь придает исповеди. Священник, наделенный всеми атрибутами отеческой власти, становится ответственным руководителем и пастырем своей паствы. Он – отец-исповедник, а члены прихода – его кающиеся дети.
Таким образом, священник и Церковь заменяют собой родителей и, следовательно, освобождают индивида из семейных уз. Поскольку священник – нравственно возвышенная личность, обладающая природным благородством души и соответствующей духовной культурой, институт исповеди можно считать блестящим средством социального руководства и воспитания. Фактически он успешно выполнял свою воспитательную функцию в течение более полутора тысяч лет. Пока средневековая Церковь, благодаря терпимости к мирским интересам, выступала хранительницей искусства и науки, исповедь оставалась замечательным инструментом воспитания. Однако она лишилась своей воспитательной ценности, по крайней мере для более развитых людей, как только Церковь утратила свое лидерство в интеллектуальной сфере как неизбежное следствие духовной косности. Более образованные люди нашего времени не желают руководствоваться вероучением или догмой; они жаждут понимать. Посему неудивительно, что они отказываются от всего непонятного и необъяснимого. При этом религиозные символы, будучи наименее понятными из всех, обычно выбрасываются за борт первыми. Интеллектуальная жертва, которой требует безусловная вера, есть насилие, против которого восстает совесть любого умственно развитого человека.
Что касается анализа, то, возможно, в большинстве случаев переноса на аналитика и зависимости от него достаточно для достижения явного терапевтического эффекта. Разумеется, это справедливо при условии, что аналитик является доминирующей личностью и во всех отношениях способен ответственно руководить своими пациентами и быть «отцом своему народу». Однако современный, умственно развитый человек стремится, сознательно или бессознательно, к самоуправлению и самостоятельному решению нравственных вопросов. Он жаждет взять штурвал в свои руки; слишком уж долго его корабль вели другие. Он хочет понимать; другими словами, он хочет быть взрослым. Быть руководимым гораздо легче, но сегодня это уже не прельщает образованных людей, ибо они чувствуют, что дух времени требует от них моральной автономии. Психоанализ должен считаться с этим требованием и, следовательно, пресекать всякое стремление пациента к постоянному руководству и наставлению. Аналитик прекрасно осведомлен о своих недостатках, а потому едва ли годится на роль отца и наставника. Его высшая цель должна состоять в том, чтобы сделать своих пациентов независимыми личностями и освободить их от бессознательной привязки к инфантильным ограничениям. Посему перед аналитиком, в отличие от священника, стоит задача проанализировать перенос. Благодаря анализу бессознательная – а иногда и сознательная – связь с аналитиком прерывается, и пациент обретает самостоятельность. Такова, по крайней мере, цель лечения[60].
Перенос вносит всевозможные трудности в отношения между аналитиком и пациентом, ибо, как мы видели, аналитик всегда в той или иной степени ассимилируется с семьей. Первая часть анализа, обнаружение комплексов, протекает достаточно легко: каждый рад освободиться от бремени своих мучительных тайн. Кроме того, больной испытывает особое удовлетворение от того, что наконец-то нашелся человек, готовый внимательно выслушать все то, чему до сих пор никто не придавал значения. Для пациента необычайно приятно чувствовать, что его понимают, что врач полон решимости любой ценой разобраться в проблеме. Есть пациенты, у которых для этого имеется даже специальный «тест», особый вопрос, в который должен вникнуть аналитик; если он не может или не хочет этого делать, значит, он никуда не годится. Быть понятым – особенно сладостное чувство для всех тех одиноких душ, которые ненасытны в своих требованиях «понимания».
Для таких покладистых пациентов начало анализа, как правило, не представляет трудностей. Поскольку на этом этапе добиться терапевтических эффектов сравнительно легко, они могут внушить новичку ложный оптимизм и аналитическую поверхностность, совершенно несоразмерные серьезности и специфической сложности стоящей перед ним задачи. Ни один врач, который трубит о терапевтических успехах, не заслуживает большего презрения, чем психоаналитик, ибо кому как не ему знать, что в конечном счете эффект терапии главным образом зависит от сотрудничества со стороны природы и самого пациента. Психоаналитик может по праву гордиться своим возросшим пониманием сущности и структуры невроза – пониманием, которое значительно превосходит все предыдущие познания в этой области. Однако существующую на сегодняшний день психоаналитическую литературу нельзя не упрекнуть в том, что иногда она выставляет психоанализ в ложном свете. Некоторые публикации создают у непосвященного читателя впечатление, будто психоанализ – это более или менее ловкий прием, дающий ошеломляющие результаты.
За эти терапевтические иллюзии ответственна первая стадия анализа, в ходе которой мы пытаемся понять и таким образом часто облегчаем чувства пациента. Улучшения, которые могут наступить в это время, разумеется, не являются результатами лечения; как правило, это лишь временное облегчение, которое содействует процессу переноса. После того как первоначальное сопротивление переносу преодолено, невротик оказывается в идеальной для себя ситуации. Ему самому не нужно прилагать никаких усилий, и все же некто торопится ему навстречу – некто, кто проявляет непривычное и своеобразное желание понять, внимательно слушает, не выказывая скуки, не позволяет себе идти на поводу у эмоций, хотя больной порой делает все возможное, чтобы рассердить его своим своенравием и детским упрямством. Этого терпения достаточно, чтобы растопить сильнейшие сопротивления, так что пациент без колебаний ставит аналитика в один ряд с семейными богами, то есть ассимилирует его в инфантильную среду.
В то же время пациент удовлетворяет другую свою потребность: он достигает отношений вне семьи и тем самым исполняет биологическое требование. Таким образом, больной получает двоякую пользу от переноса: он находит личность, которая, с одной стороны, оказывает ему заботливое внимание во всех его заботах и в этой степени приравнивается к отцу и матери, а с другой стороны, находится вне семьи и тем самым помогает ему выполнять жизненно важный и трудный долг без малейшей опасности для себя. Когда, кроме того, это сопровождается заметным терапевтическим эффектом, а это случается нередко, пациент укрепляется в своей вере в то, что его новообретенное положение превосходно. Само собой разумеется, что он ни в малейшей степени не склонен отказываться от всех этих преимуществ. Будь его воля, он бы предпочел навсегда остаться с аналитиком единым целым. Как следствие, он начинает продуцировать многочисленные фантазии о том, как достичь этой цели. Большую роль здесь играет эротизм, который эксплуатируется и преувеличивается с тем, чтобы продемонстрировать невозможность разделения. Вполне понятно, что пациент оказывает самое упорное сопротивление, когда аналитик пытается разорвать трансферентные отношения.
Однако мы не должны забывать, что для невротика внесемейные отношения являются одной из жизненных обязанностей, как и для каждого человека, и долгом, который он до сих пор либо не исполнял вовсе, либо исполнял в ограниченной мере. Здесь я должен энергично возразить против распространенного мнения, будто внесемейные отношения всегда означают отношения сексуальные. Во многих случаях это не так. Излюбленное невротическое заблуждение состоит в том, что правильная установка по отношению к миру достигается через потворство сексуальным желаниям. Литература по психоанализу также дает повод к неверным толкованиям; из некоторых публикаций нельзя сделать никаких иных выводов. Эти ошибочные представления, впрочем, гораздо старше психоанализа и потому не могут вменяться ему в вину. Опытному врачу хорошо известен этот совет; мне самому не раз приходилось лечить больных, действовавших в соответствии с ним. Но когда это рекомендует психоаналитик, он совершает ту же ошибку, что и его пациент, который убежден: его сексуальные фантазии происходят от сдерживаемой («вытесненной») сексуальности. Будь это так, данный рецепт, естественно, был бы спасением. Но дело вовсе не в сексуальности, а в регрессивном либидо, которое преувеличивает фантазии, ибо уклоняется от реальной задачи и стремится вернуться на инфантильный уровень. Поддерживая эту регрессивную тенденцию, мы подкрепляем инфантильную установку невротика. Вместо этого он должен научиться высшему приспособлению, которого требует жизнь от зрелых и цивилизованных людей. Те, кто имеет явную склонность опускаться ниже, сделают это и сами; для этого психоанализ не нужен.
В то же время не следует впадать в противоположную крайность и думать, будто психоанализ создает совершенно исключительные личности. Психоанализ стоит вне традиционной морали; в настоящее время он не должен придерживаться никаких общих нравственных стандартов. Он есть и должен оставаться только средством развить индивидуальные тенденции и привести их в гармонию с остальной личностью. Психоанализ должен быть биологическим методом, стремящимся сочетать наивысшее субъективное благополучие с исполнением наиболее важных биологических задач. Поскольку человек есть не только индивид, но и член общества, эти две тенденции, присущие человеческой природе, никогда не могут быть ни разъединены, ни подчинены одна другой без серьезного ущерба для него самого.
В идеале человек, который подвергся анализу, должен обрести гармонию с собой, вернуться в свое естественное состояние: то есть стать ни хорошим, ни плохим, но таким, какой он есть на самом деле. Психоанализ нельзя считать методом воспитания, если под воспитанием понимать садоводческое искусство придания дереву красивой искусственной формы. Те, кто придерживается более возвышенных взглядов на воспитание и образование, предпочтет метод, позволяющий дереву наиболее полно осуществить то, что заложено в нем природой. Во многих из нас до сих пор силен нелепый страх, будто человек, в сущности, совершенно невозможное существо и что, если каждый будет самим собой, произойдет социальная катастрофа. Многие понимают под выражением «самим собой» только вечно недовольный, анархический, хищнический элемент, совершенно забывая о том, что те же самые люди создали формы цивилизации, обладающие большей силой и устойчивостью, нежели все анархические подводные течения. Укрепление социальной личности является одним из неотъемлемых условий существования человека. Будь это иначе, человечество давно бы перестало существовать. Эгоизм и бунтарство, которые мы встречаем в психологии невротика, – это не «человек, какой он есть на самом деле», а инфантильное искажение. В действительности у нормального человека развито чувство «гражданского долга и нравственности»; он создал свои законы и соблюдает их не потому, что они навязаны ему извне – это наивное заблуждение, – а потому, что он любит закон и порядок больше, чем хаос и беззаконие.
Чтобы разрешить перенос, нам приходится бороться с силами, которые не просто невротичны, но имеют важное значение для нормальных людей. Пытаясь заставить пациента разорвать отношения переноса, мы требуем от него того, что редко или никогда не требуют от обычного человека, а именно, чтобы он преодолел себя. Только некоторые религии требовали этого от индивида, и именно это делает вторую стадию анализа столь трудной.
Как известно, дети склонны думать, будто любовь дает им право предъявлять определенные требования. Инфантильная концепция любви – это получение подарков от других. В соответствии с этим определением пациенты предъявляют требования аналитику и, таким образом, ведут себя не иначе, чем большинство нормальных людей, чья инфантильная алчность не выходит за рамки допустимого только благодаря выполнению жизненных обязательств и удовлетворению, которое это приносит либидо, а также потому, что некоторое отсутствие темперамента не предрасполагает их с самого начала к страстному поведению. Основная проблема невротика состоит в том, что вместо того, чтобы приспособиться к жизни своим собственным особым способом, требующим высокой степени самодисциплины, он предъявляет инфантильные требования, а затем начинает торговаться. Аналитик едва ли будет расположен подчиняться требованиям, которые пациент предъявляет к нему лично, но могут возникнуть обстоятельства, при которых он попытается купить свободу компромиссами. Например, он мог бы намекнуть на моральные свободы, которые, будучи превращены в максиму, привели бы к общему снижению культурного уровня. Но таким образом пациент просто опускается на более низкий уровень и становится неполноценным. В конечном счете речь идет вовсе не о культуре; аналитик просто пытается выйти из ситуации переноса, предлагая другие, мнимые преимущества. Это идет вразрез с реальными интересами пациента; таким образом он никогда не освободится от своей детской алчности и лени.
ebooksa