Оглядывая уют деревенского дома, увидел на переборке фотографии в застекленных рамках, среди них одну, знакомую с детства… И послышался голос покойной бабки Матрены: «Береги, Митяня… И меня, старую, не забывай, нет-нет да и подай весточку».
Мужики галдели, а я беззвучно повторял: «Береги, Митяня. Береги, сынок. Береги, братушка. Береги, земляк».
Николай опять толкнул меня плечом незаметно для других и улыбнулся.
— Ишь, братки, рады, что встретились, — Киря хихикнул и, похлопав белесыми ресницами, громко, с откровенной придирчивостью спросил: — А скажи, ты, горожанин, под какой фамилией сюда прибыл. Тут у нас баяли, что ты фамилию сменил?
…Толкнув обеими руками дверь, я вышел на крыльцо и почувствовал ударивший в спину грохот и шум голосов… Передо мной соединились в огромную вибрирующую плоскость дальний, обметанный озимыми увал, близкий покосный луг и перелесок между ними, синеватые тесовые да белые шиферные крыши. На этой плоскости появилась в отчетливых очертаниях большая пятистенная изба. Там, в ней, возле крайнего к веранде окна, я увидел себя. Но изба исчезла, словно растаяла. Приближаясь к тому месту, где она была, на запущенном огороде несколько раз оступился, наверно, ноги попадали в межи. По этим межам, бабка Матрена рассказывала, я делал первые шаги. Только половинки перегоревших кирпичей остались от нашего дома. Поднял одну и, стиснув зубы, размахнулся, но не бросил, а бессильно уронил… И все, что за многие годы скопилось во мне горестного, прорвалось глухими рыданиями…
Николай оказался рядом, хлопал по спине, уговаривал:
— Ну, будет… Вставай, родной… Вставай, земля холодная. Люди смотрят…
Мужики будто бы и не видели нас, деловито копошились возле срубов. Фома бодро так позвал: «Э-эй, подручный! Бери лопату!» Это меня. Николай сказал, что надо идти. Мы закурили…
— Не успел нынче перепахать, попрела бы дерновина… Хороший будет огородец… Приезжай морковку дергать… — Я понимал, он хотел сказать: на отцовском подворье все устроится не хуже прежнего…
В рукавицах, которые дал Николай, рукам было тепло, мозоли почти не чувствовались. Сил вроде бы стало больше, и в бригаде определилось мое место. Я слышал, как обо мне сказал Фома Николаю: «Слышь, Коль, а выдюжил он. Вот и опять вышло: поспешно судим о человеке, раз — и все, и определили на любой случай жизни, каким ему быть. Еще неизвестно, куда повернет человек, какая сила в нем объявится. И в чем он свой характер покажет».
Как-то враз наступили сумерки. Мужики отказались от ужина, заспешили по домам. Фома пошел что-то поделать еще во дворе, приколотить какую-то доску, и слышно было, как стучал он там, разговаривая с женой о том, где еще можно покосить осоки на подстилку корове.
Мы остались вдвоем. Николай прибрал инструмент, заплеснул остатки костра и устало сел на свежее окантованное бревно рядом со мной.
Выкатилась большая красноватая луна. Крыши, закиданная листвой дорога и обнаженные ветви берез, тополей, черемух словно бы поседели. Это пал иней. От него еще светлее стало на земле.
В окнах домов ярко вспыхнуло электричество. Захотелось пройти по притихшей деревне.
В молчании шли серединой улицы, приглядывались к домам, вспоминая, кто где жил. Зимние рамы еще не вставлены были, окна не занавешены — занятые осенними хлопотами хозяйки не успели навести порядок и красоту, избы казались просторными.
У Тихоновых малыши отмывали чумазые лица и рассказывали матери Полине, как бегали по колхозному картофельнику, разводили костер и ели сладкую печеную картошку. А в следующей избе Егор Митрохин заряжал патроны, готовился к охоте, тут же бабка Дарья баюкала в зыбке малыша… Открыто и несуетно текла вечерняя жизнь.
…Сегодня, двадцатого октября, принесли телеграмму:
«Мне стукнуло сорок пять. Приезжайте. Очень ждем. Николай».
У меня есть брат! Я получил от него телеграмму. Я еду! Лучше бы, конечно, на самолете, но самолеты из областного центра туда не летают. И асфальтированной дороги еще нет. Мы поедем поездом, а потом на попутной. Мы поедем! Я и мой сын.
По траве ходить босиком…
ebooksa