Заветные поляны

Я привыкал к голосу брата. И слушал без вопросов, не подторапливал, когда он надолго умолкал.

В год Победы перед самой жатвой общее собрание решило назначить Николая кладовщиком на место Пашки Скрябина, фронтового инвалида, занемог фронтовик совсем. Мать говорила, Коля молод еще, не сообразит и надорваться может. «Управится, — сказал бригадир Лапшин, — грудь у него колесом, как у петуха». И по-доброму вроде бы усмехнулся. Так и принял ключи Николай Барцев. А с ними — перемену в жизни. Серьезное дело-то поручили — заведовать зерном. Молотьба началась. Хлеб пошел. Рожь убирали…

— Мешки ворочаешь, а мнится — огромные ржаные караваи носишь… В поле, на току, в овинах, в складах и по всей деревне хлебный дух… Только в избах не было этого запаха. В печах тогда хлеба не пекли, не из чего. Весь хлеб — на отправку. А думалось по молодости: как это так — в хлебе стоишь, хлеб свой в руках держишь, а поесть досыта не приходится? Хоть бы лепешек общих испечь в одной печи на всю деревню, детей малых накормить. Не доходил тогда умом, что отправляем для общей силы народной.

Каждый день перегребал в складах зерно, чтобы не слежалось. Но домой ни горсточки не приносил, хоть бы на кашку. Решился, предложил руководству колхоза: надо порадовать людей свежим хлебом. Правление постановило неофициально на первый раз по пятьсот граммов на едока пшенички выдать. По списку… В каждую избу, получалось, на пирожки, на лепешки, чтоб детей порадовать. Ночью выдавали, понятно, крадучись. Строго тогда с этим делом было. А ведомость велели подальше от склада надежно припрятать: «Пригодится, когда станем за год «бабки» подбивать, бог даст, что-нибудь на трудодни-то достанется, вот и вычтется полученное». Я свою фамилию тоже внес и получил соответственно два с половиной килограмма пшеницы. Подвел итог: на всех — восемьдесят четыре с половиной килограмма. Невелика деревня была…

Выдали, значит, хлебную радость в каждый дом. А под это дело бригадир подмазался. Мелетий Степанович, Лапшин-то, пришел, мешок подсовывает: «Нагреби при темце и выставь за угол».

«Чего? — я заорал. — Чего тебе? Ворюга!!!» Лапшин мне лапищей по уху: «Замри, мышонок! Молодец, Колюха. Проверить, говорит, решил, как добро колхозное бережешь!..»

Николай остановился. Достал кисет, но в нем не было махорки — кончилась. Я предложил студенческие «гвоздики» — тоненькие желтоватые папироски. Брат закурил.

Настороженно относился бригадир к молодому кладовщику. С чего бы это ему на юнца коситься? Он тогда с Манькой Дратвиной путался, бабник был Лапшин, об этом я и от бабки Матрены слышал. А Николай наткнулся на них однажды. Пошел в овин крохи подметать и наткнулся. Никому ничего не сказал, а по деревне слушок прошел. Лапшин подумал, что Николай растрепал. И это, наверно, сыграло. Давил, значит, бригадир на кладовщика. А Николай колючий был. Чуть что — сразу в ерша. Нечего бояться. Делай по чести-совести! А Мелетий ловчил, учил, чтоб мухлевал кладовщик. И раз, и другой — подсказки. Второй, значит, заход на него, теперь уже лисой. Ночью на току они вдвоем ворох убирали… Посчитал Николай мешки, видит, двух не хватает. Туда-сюда. Оказывается, их за угол Лапшин припрятал. Кладовщик выволок мешки и — в склад. А бригадир: «Не трожь. Это я припас. Не твоего ума дело». Николай оттолкнул Лапшина, тот свалил его навзничь и засмеялся. Николай в темноте ему под ноги… рванул — и бригадир затылком о косяк… Вскочил, Николая за ворот, а сам — в крик: «Вора поймал, вора!» Сбежался народ. Утром обыск организовали… В нашем дому — мама родная! — в хлевушке-то у нас полмешка ржи обнаружилось. Как, что, откуда? Николаю не понятно. Предположил: Лапшин сработал, чтоб подозренье от себя отвести, а может быть, даже сгубить хотел свидетеля. Николая арестовали, как вора, к тому же он оказал сопротивление при задержании… Бабенки всхлипывали. Николай долго молчал сначала и вдруг выкрикнул: «Не было этого, не было! Получил, что по списку положено». И насторожил приехавших с разбором:

«Что? Какой список? А, ведомость, значит. Вот тут как!»

Пошли сызнова по деревне, выспрашивали, как хлеб выдавали. За председателя слезно народ уговаривал, что-де не виноват он, как ему быть-то, ежели люди просят. А Николаю всыпали и за мешок, и за список, и за драку с бригадиром. Вот и пошло: подвел всех Колюня Барцев и себя упек. Жалели его и ругали.

…Я в бессилии, как немой: повиниться, встать на колени? Не будет легче ни брату, ни мне.

Я шел и шел, словно бы в безжизненной темноте. А когда резанул свет, увидел перед собой обшарпанную церковную стену, испуганно отшатнулся и, наткнувшись на ствол мертвой уже березы, обхватил ее руками…

Я не мог ни понять, ни оправдать себя. Где и что захлестнуло мою душу, мою память? Чего я боялся в детстве? Почему я стыдился родства? Почему был бессилен исправить свою вину перед братом? Нельзя же оправдать все тем, что несчастье опалило…

— Братушка, братушечка. Ах ты, милок, родненький! — Николай обнял меня, тоже припадая к березе. — Го-голубочек, — с трудом выговаривал он. Обнимая меня, силился что-то сказать еще и не мог освободить захваченное в горле дыхание… — Эх, братушка. Прости родной… Мне и вспоминать-то не надо. Будто жалуюсь, будто оправдаться хочу. Ну, было… Пусть забудется, пусть… Немногие знают. Немногие помнят. Фома-дружок… Жена его… Соседи… Еще кто?

Спросить бы, как он искал меня… А он рассказывал, как работал, как срок сократить старался. Все равно опоздал. Приехал, матери нету. И могила-то без внимания заросла, сровнялась. Сестренки рядом захоронены. Корь задушила обеих. Про младшего брата ничего никто не знает. Ездил, искал… Галичский детский дом уже не существовал…

— А ты фамилию сменил, чудачок. Митяня, Митяня. Ведь понимал уже. Ах ты, ну-ка, по своей воле затерялся. Кабы сразу нашел, не так бы… Мы с тобой… Одни мы. От нашего дома печные кирпичи только остались. Но мы с тобой. Вместе вот… Ах, бедолага. Как ты хоть выдюжил? Косились, поди, на тебя: приблудный, без роду, мол, что-то тут не так…

Николай глядел на меня тоскливыми глазами. Сам не выдержал этого взгляда, вскинул голову. Над садом кружил тяжелый старый коршун…

— Тут жить хочу… — рассуждал он. — Сначала, когда вернулся, на это настраивался. Но попрекнули судимостью. Раз, другой. На работу не берут и тут и там… Дошло до того, что на людях белым днем не смел появиться: втемяшилось такое, вроде лишний на белом свете… Ровесники переженились. К молодым не прибьешься такой-то. Ладно, жена… Решился ей показаться. Она, Зоя, ждала меня. И всех отговорщиков к чертям. В свой дом привела. Долго ли встречались тогда еще молодые? А вот ждала, не выскочила. От кавалеров отбою не было и не выскочила. Ждала такого… И писем ей не писал, стеснялся своего положения, думал, все потеряно. Дождалась. А я еще кочевряжился, не хотел ей голову завешивать. Живем теперь. Пока вот в поселке. Думаю, временно… Ну, а ты как? Да не клони голову, братушка. Слышь…

— Виноват перед тобой, — едва смог я проговорить.

— Нету твоей вины, браток, нету…