Вроде бы и повода никакого не было, но Василий упомянул Настеньку, начал ее расхваливать: и характер у нее покладистый где надо, в меру напористый, если требуется, и работница она хорошая хоть на ферме, хоть на поле, и домовитая, хозяйственная. Неужели старший брат догадывался о цели приезда, что Виктор в последнее время с тоской вспоминал Настю?
— Такая девушка не пропадет, — продолжал Василий сникающим голосом. — Приглядная. Картина писаная, да и только. Завтра глянешь, Витаха, и онемеешь. Как пить дать. И забудешь свою городскую размалеванную красавицу. Все с той али другую нашел?
— Один теперь. Развязался. Ну их…
— Уломался, значит. Раскусил, что к чему. Четыре года разбирался, чудак. Я тебе сразу сказал: раз баба водку не плоше мужика хлещет, толку не будет, нечего и волынить. Я сразу определил, что за птаху ты подцепить сумел. Помнишь, тогда в общежитии резонно тебе сказал. А ты вроде с гордостью мне показывал городскую кралю. Ну, думаю, живи…
— Сам не понимаю, как облапошила… Молоденький был, сразу из солдат: зачем, мол, в грязь деревенскую такому соколу возвращаться, оставайся в городском раю, работы тут сколь хочешь, выбирай только…
— Вот-вот, уши развесил.
— Было дело… Второй год холостякую.
— А ты к нам на праздник угадал.
— Как это?
— Завтра стоговать начинаем. Сенокос. Бабы и девки с новыми граблями набегут из оврагов сено выкатывать. Ни одна дома не усидит. Начало сенокоса — праздник общий.
Виктору не терпелось побыстрее добраться до деревни, пройти по широкой улице, задержаться у пятистенка с резными наличниками, постоять под окном, у которого, как всегда, спит Настенька. А может быть, она и не спит вовсе, недавно вернулась с фермы, пока то да сё, то матери надо по дому помочь, то письмо кому-нибудь написать, наверно, переписывается с одноклассниками. Очень хотелось в деревню. Брат по-другому рассудил. Что ж, если завтра праздник для всех…
Он размахнул руки, подпрыгнул и помчался как мальчишка, лихо кривляя между кустов. А кусты вдруг расступились по широкому заливному лугу, словно бы убежали от него. Эх, кусты-кусточки. Меж ними когда-то пионеры в догонялки играли. Витька Бороздилов одноклассницу Настеньку догнать не мог, иногда, правда, она подпускала к себе совсем близко, но как только он протягивал руку, чтобы коснуться, увертывалась, взвизгнув, словно бы на крыльях, отпархивала. Длинные косички с розовыми бантами да легкое платьишко в горошек так и приподымали ее. В девятом классе Витька бегал уже быстрее. И Настеньке нравилось уступать, ей просто хотелось быть пойманной. После выпускных экзаменов играть в догонялки разучились, все стали очень серьезными, парочками гуляли в березовой роще. Помнится, Настенька часто повторяла: «…и в твоей руке моя рука». Вскоре расстались: она в зоотехникум поступила, Витька до призыва в армию трактористом работал. А призвали — Настенька провожать приехала… Проводы, как положено, получились. Вся деревня по традиции до реки провожала. С гармошками, гитарами, магнитофонами… Но больше слышалась Трофимова тальянка, уж очень печально играла она… И Настенька была печальна. Она шептала: «Буду ждать…» И Трофим по-отцовски сказал: «Служи, Витаха. Ни об чем не волнуйся. Наська тебя дождется…» Почему-то все тогда в деревне верили в их любовь.
— Витаха, иди в лодку, — позвал Василий.
Как-то неуверенно, осторожно усаживались в лодку. Взревел мотор, лодка приподнялась и полетела над гладью. Река плавно изгибалась то влево, то вправо, отражения звезд расплывались, вытягивались то к одному, то к другому берегу. Виктор перегнулся через борт, зачерпнул пригоршни воды и рассеял серебристые звезды. «Смотри, смотри, какая красота», — кажется, сказала Настенька. Василий прокричал:
— Хорошо! А ты думал, что в село тебя сразу повезу, домой? Нет, браток, придется сначала комариков покормить. В шалаше заночуем. Мы всей семьей на сенокос выехали. Дома теща управляется…
На высоких берегах синели могучие сосны, лишь кое-где выступали наперед ясно видимые березы. Словно девушки в белых платьях. Стояли в задумчивости, ждали на свидание своих любимых… Виктор вглядывался в даль и видел там, в туманных сумерках, два силуэта — свой и Настин.
Когда умолк мотор и лодка клюнулась в берег, несколько минут зачарованно сидел, прислушиваясь к ночным шорохам и говору воды на перекате. В лугах поскрипывал коростель, жаловался на бессонницу. Над обрывом вздохнула тальянка и тут же запела широко, свободно, будто вышла из переулка на праздничную деревенскую улицу. Вот так же иногда средь городского шума вдруг вырывался голос веселой тальянки, и все суетливые заботы отступали, представлялась родная деревня, где доверчиво делится одна радость на всех, где свободные, открытые в радости и печали люди бывают самими собой. Там, в городе, все чаще Виктор не узнавал себя, с тоской вспоминал естественность деревенских дней, все чаще слышалась ему песня Трофимовой тальянки.
— Трофим? — спросил Виктор. — Они тоже всей семьей тут?
— Ошибаешься. Это Серега ихний так наштукарился, все отцовские песни выучил. Что повеселее — хорошо идет у него. А вот задушевное чего, чтоб сердце щемило, ему не выдать. Это только Трофим может так играть.
Веселая песня над обрывом постепенно затихала. Тальянка начала вспоминать что-то давнее и загрустила.
ebooksa