— Пикнешь еще, в морду дам, — раздельно и тихо сказал Николай и тряхнул Юрку так, что у того мотнулась голова. — Правдолюб выискался! Идейный борец. Думаешь, ты один душу нагишом держишь?
— Пусти! — прохрипел Юрка, отдирая пальцы Орехова. — Правду говорю…
— Правду? — переспросил Николай и усмехнулся. — Ты бы к этой правде мозги приспособил… Смоленщину помнишь?.. Белоруссию уже позабыл? Слепую старуху с внучатами, которые в яме сидели?..
С каждым словом голова Юрки моталась в руках Орехова.
— Часы с офицера на руку нацепил? — зло продолжал Николай. — Коньяк трофейный пьешь? Консервы немецкие лопаешь?
Лишь тогда, когда у Юрки темной кровью стало наливаться лицо, Орехов выпустил воротник.
— Вот так-то… Сначала подумай, а уж потом с попреками на товарища кидайся. Тебя папа-мама в Москве ждут. Костюмчик в шкафу припасен, ботиночки вычищены, рубашечки поглажены. Полная амуниция дорогого сына поджидает… Вот ему и легко за чистоту идеи бороться, аналогии проводить, высокими словами, как дубинкой, глушить… Василий домой приедет, четверо на шею сядут. У них животы от картошки раздулись, одни опорки по очереди надевают… Жми, Вася, накладывай посылку. Мне отправлять некому, так ты еще за мой счет сооруди, а этого обалдуя не слушай. Он, видать, еще не все до конца раскумекал.
— Что вы, ребята, на меня взъелись? — обиженно спросил Юрка. — Нельзя уж и слова сказать!
— Разные есть слова, товарищ Попелышко, — нахмурился Николай. — Иное, как очередь из пулемета, враз с ног сбивает. Еще немцев не прикончили, а уж друг на друга начинаем кидаться…
С каждым днем становилось ожесточеннее сопротивление немцев, которым некуда было отступать. Ударные армии вышли к Балтийскому морю и отрезали Восточную Пруссию от рейха.
Таял стрелковый полк. Таял разведвзвод. Из тех, кто начал наступление в Белоруссии, оставалось теперь только трое: Орехов, Петухов и Попелышко. Под Нейштадтом пуля уложила наповал лейтенанта Олега Нищету. Не промахнулся, будь он проклят, немецкий снайпер.
Взводом теперь командовал Орехов, и было в том взводе шесть человек вместе с командиром.
Когда похоронили Нищету, Василий Петухов поглядел на Орехова и Попелышко, вздохнул и сказал, что если так пойдет дальше, то будет Юрка главным разведчиком в полку.
— Почему же не ты? — спросил Попелышко.
— А я тебя после себя считаю, — уточнил Петухов.
Немецкое командование бросало в бой всех, кто оказывался под рукой. Вчера, когда разведчики отходили из немецкой обороны на соединение с полком, им встретился отряд фольксштурма, окопавшийся в дефиле между озерами. Эти разномастные отряды, где под командой двух-трех фельдфебелей или эсэсовского офицера были собраны подагрические старики и пятнадцатилетние выкормыши «Гитлерюгенда», иногда разбегались от первого же выстрела, но чаще дрались до последнего патрона.
— Вася, погляди, может, найдется какая-нибудь щелка? — сказал Орехов.
Петухов уполз и, возвратившись, доложил, что оборона сплошная и придется прорываться с боем.
— Пацаны в окопах, — добавил он. — Стригунки как один, январского призыва…
Разведчики подползли к окопам с тыла на расстояние гранатного броска и затаились. Николаю хорошо были видны фольксштурмисты. Тонкошеие, в непомерно больших пилотках с пряжками над мятыми козырьками. На рукавах белеют повязки фольксштурма с орлом и свастикой. Погоны разнокалиберных мундиров свисают с узких плеч, из подмышек нелепо торчат приклады винтовок. Правый крайний, откинувшись на бок, подбрасывал на ладони камешки. Ловил их в пятерню и снова подбрасывал. Сосед его, сосредоточенно сдвинув брови, неумело сосал сигаретку, натуженно кашлял и выпускал дым.