Семь лет за колючей проволокой

Когда я поступил на завод, мы стали встречаться только по вечерам, и то не всякий день. А Профессор всегда работал только по утрам. Без меня он стал работать один, никому более не доверяя, и однажды не смог пробить переодетых ментов, которые давно мечтали взять его с поличным. Тот, к кому он залез, даже не почувствовал, но второй мент спалил его на месте. Эти подробности я узнал, когда навещал его в КПЗ, чтобы передать ему еду и курево.

После его ареста отношение братвы ко мне моментально изменилось — стало много прохладнее. Уроки Профессора на пользу мне не пошли: своими медвежьими лапами я так и не научился „щипать", и на меня махнули рукой, заметив, что „щипача" из меня никогда не выйдет! Профессору дали „пятерик", и я решил сменить профессию „ширмача" на не менее престижную профессию „кассира", или медвежатника, то есть специалиста по вскрытию сейфов. И скоро стал таким профессионалом, что меня короновали в „Вора в законе" и дали погоняло Лёва-Жид: Жид значит умный, фартовый Вор…»

Лёва ещё долго рассказывал о своей жизни, и нам совсем не хотелось спать. История его жизни показалась мне настолько интересной, что я решил «застолбить» её в этих воспоминаниях, чтобы когда-нибудь, взяв её за основу, написать отдельную книгу…

Незадолго перед подъёмом Лёва-Жид сказал:

— Судя по всему, кажется, меня снова оставят во Владимирском централе. Вполне возможно, что не сегодня, так завтра, в лучшем случае дней через пять выдернут отсюда…

Интуиция не подвела Лёву-Жида, и на этот раз: через неделю его действительно выдернули из нашей транзитной камеры, а через день я получил от него «маляву», в которой он благодарил меня за «внимание». Дело в том, что я поделился с ним и своими финансами и кое-чем из подарков Бесика…

Глава 18

«Там мы делаем ракеты…»

Да, песнь о Воле слышим мы, Когда могильщик бьёт лопатой По глыбам глины желтоватой И открывают дверь тюрьмы… По незнакомым площадям, Из города — в пустое поле, Все шли за гробом по пятам. Кладбище называлось «ВОЛЯ»!

С уходом Лёвы-Жида стало совсем грустно — до этого на этап выдернули Чижа. А мы-то с ним были уверены, что едем на одну зону. Моё тоскливое настроение многократно усиливалось ещё и зарядившим дождём, который, казалось, никогда не закончится и будет вечно заливать нашу землю.

Стою я как-то перед камерным окном, зарешёченным железными «ресничками» (в Бутырке их называют еще «намордник»), смотрю в мелкие щелки этих «ресничек» и вижу только небо, по которому проплывают облака и вовсю льют слёзы по моей горькой судьбе «за колючей проволокой». Ровные полоски жалюзи, словно меридианы, делят всё небо и хмурые тучи на цветовые гаммы.

Свобода такая близкая, что, кажется, можно рукой достать, но в то же время такая далёкая, что должны пройти долгие годы, прежде чем я вновь смогу всей грудью вдохнуть особый, ни с чем не сравнимый аромат желанной свободы. А сейчас я, словно примерный пассажир, сижу и жду своего поезда, но они все проходят мимо без остановки, а мой состав прибудет строго по расписанию, составленному Судьей. Мне кажется, что именно поэтому зэки называют друг друга «пассажирами».

Порой сквозь «реснички» жалюзей пробиваются тонкие лучики солнца, и эти косые лучики падают на бетонный пол камеры, «включаясь и выключаясь» проплывающими облаками. Почему-то, даже не знаю почему, такую погоду я всегда ассоциирую со смертью или кладбищем. Мне кажется, что сама погода плачет дождиком по ушедшим под землю людям.

Я уже говорил, что самое страшное в местах лишения свободы — это часы, когда накатывает тоска. Это на свободе можно найти какое-нибудь отвлекающее занятие, отправиться куда-нибудь, чтобы развеяться, да просто поболтать с кем-нибудь по телефону. «За колючей проволокой» мне довольно часто не хватало именно возможности позвонить, поделиться своими проблемами, пусть даже и с незнакомым человеком.

Я стоял, смотрел в щёлки на небо, и сердце моё разрывалось от непонятной боли. Я думал о маме, о братишке, вспоминал своих близких друзей. Пытался вспомнить, как пахнут цветы, трава. Вновь накатила грусть, но эта грусть была не чёрная, а нежная, щемящая.

Осень Опрокинулась осень дождями На усталую, старую землю… Льётся дождик печальными днями: Этим дням я потерянно внемлю. А трава всё ещё зелена, Не прибита, а только устала. Вновь она пробудилась от сна: Вспомнив лето, которого мало. Под зонтами уныло бредут Беспокойные, тёмные люди. И бедняги никак не поймут, Что дожди лета вновь не разбудят…

«Господи, ну почему так несправедливо поступила со мною судьба?!» — мысленно воскликнул я.

И с удивлением «услышал» своё второе «я»:

«Господи, о чём ты говоришь, Доценко? При чём здесь судьба? Ты же сам выбрал свой путь, отказавшись от, сотрудничества с Органами».

— Сам? — переспросил я вслух, и словно эхом в мозгу отозвалось: — Сам… Сам… Сам…

Какой-то замкнутый круг получается: они загнали меня в угол, выбраться из которого можно было только двумя путями — либо предать самого себя, либо лишиться свободы. Интересно, каков процент выбравших точно такой путь, как я? Мне кажется, если все люди ответили бы на этот вопрос честно, этот процент вряд ли оказался высоким.

Настроение, как говорится, действительно «хуже губернаторского»… Накатила такая тоска, что хочется либо завыть в голос, либо повеситься…