— Нет-нет, рассказывай дальше…
Я взял себя в руки, сознавая, что если он сейчас не избавится от груза воспоминаний, то больше никогда не решится с кем-то поделиться ими, а значит, не сбросит с себя груза вины…
— Ну, слушай… — проговорил он и продолжил рассказывать:
«…Родился я в одном из старых районов Москвы — в Лефортове. До сих пор помню, как с горки сбегал к тогда ещё не мощённому берегу Яузы. А за ней начинались многочисленные пруды Лефортовского парка. Зимой, когда лёд накрепко сковывал реку, мы с моим старшим братом Александром по льду пробирались туда кататься с Воробьиных гор на самодельных лыжах, сделанных из досок бочки.
Наша семья проживала в фанерном бараке, а родители наши работали рядом, кочегарами в котельной. Так что отец почти круглосуточно находился в котельной, ибо матери всегда хватало работы по дому. В те пятидесятые годы отец делился с нами своими воспоминаниями о фронте. О они были настолько яркими, что мы с братишкой, рассовав его многочисленные награды по карманам, бежали к нему в котельную и, рассевшись у него на коленях, доставали их по одной, и он часами рассказывал нам о каждой: за что и когда её получил. По его рассказам всё выходило так, что заслуги его в этом почти никакой и не было.
Героями в его рассказах были его друзья-товарищи, и ни одного имени отец не забывал, даже если кого-то уже давно не было в живых. Как он сам воевал, для нас с братом не было загадкой — без содрогания на его тело невозможно было смотреть! И трудно было понять, как только он смог выжить, и не только выжить, а ещё и протянуть свои шестнадцать послевоенных лет! Исполосована вся спина, не найдёшь ни одного живого места на груди, шее, не было по колено одной ноги.
А сколько в нём было осколков! Некоторые постепенно выходили сами, некоторые даже я выдавливал. Можешь себе представить, что после смерти при вскрытии у него обнаружили ещё более двадцати осколков. Месиво шрамов настолько изуродовало его тело, что он старался никогда не оголяться даже по пояс при посторонних людях.
Ещё с дошкольных лет мы решили с ним, что я пойду в Суворовское училище, но, когда пришла пора учиться, отец пошёл в военкомат выправить направление для меня, а вернулся в стельку пьяный, ругая на чём свет стоит „всяких там чёртовых бюрократов", и долго не мог успокоиться. Решили попытаться пойти после седьмого класса, но до него ещё нужно было дожить. А тут ещё переезд в новый дом: нам дали комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире, и всё как бы заглохло и забылось само по себе.
Дом был не новый, а только надстроенный, но наша комната в двадцать восемь метров, да ещё и с балконом, после барака казалась нам настоящим дворцом. Паркетный пол, натёртый до зеркального блеска — даже в носках было жалко по нему ходить, а с балкона открывался такой чудесный вид на Лефортовский парк, что аж дух захватывало. В двух других комнатах тоже жили по семье, и в каждой по девчонке с одинаковым именем — Марина. С обеими Маринами мы часами просиживали на балконе, пока я ещё не успел обзавестись друзьями на новом месте.
Позднее друзей-товарищей стало много, и некоторые были плотно связаны с воровской жизнью. Сейчас многих из них уже нет в живых. Кого убили в пьяной драке, кто погиб на Колыме. Я часто задаю сам себе вопрос: ради чего они сложили свои буйные головы? Кого защищали?
Сейчас, когда прошло столько лет, я виню себя за то, что уже никогда не смогу рассказать своим детям, как в своё время рассказывал нам с братом отец, о тех душевных ранах, которые нанёс сам себе в молодости, я уж не говорю о ножевых и огнестрельных шрамах на своём теле. Что могут услышать обо мне мои дети? О беззаботном детстве, о беспечной юности, о прожжённой молодости? Ведь только в зрелые годы набираешься достаточно ума, чтобы оценить, что потерял за свою воровскую жизнь…»
— Ты что, жалеешь, что пошёл воровским путём? — тихо спросил я и тут же подумал, не зря ли я спрашиваю его об этом.
Он несколько минут молчал, потом вздохнул:
«— Жалею ли я? Иногда жалею, но это бывает очень редко. Дай мне продолжить, вполне возможно, что ты сам ответишь на свой вопрос. Никогда не забуду свою первую, как мне тогда казалось, любовь. Где-то классе во втором что-то толкнуло меня в моё бесшабашное сердце. Даже мать, не очень-то следившая за нами с братом, заметила, как я верчусь перед зеркалом, выглаживаю стрелки на брюках и спрашиваю её: достаточно ли я красив? Ленка Поливанова, соседка по подъезду (по прозвищу — Лёлька Америка: её так прозвали за то, как она одевалась), не у одного меня она вертелась в голове, о ней вздыхали многие, однако по-тихому, как и я сам вначале. Но где-то в пятом классе я ринулся в атаку.
Стал провожать из школы, водил на каток, а весной взял и написал ей записку с признанием в любви. Молча сунув ей записку, долго бродил по парку, воображая разные варианты встречи с ней завтрашним днём. Но завтра наступить не успело: когда я вернулся, брат с отцом ужинали, а мать возилась на кухне. Услышав, что я пришёл, она выскочила к нам и швырнула мою записку отцу, ехидно бросив при этом:
— Жених-то наш записки пишет, а девки-то мне их несут и жалуются!
Отец взглянул на меня совсем по-доброму, тем не менее я заполыхал ярким пламенем от стыда, хотелось вскочить из-за стола и убежать прочь, но отец пристыдил:
— Сиди, Лёва! Мужик ты или девка кисейная? Я рад за тебя, что ты вырос. А любви своей не стыдись, сынок! Ею гордиться надо и добиваться своего!..»
— Очень мудрый у тебя был батя, — заметил я.
— Не то слово! — со вздохом кивнул он и продолжил свои воспоминания:
ebooksa