Последняя инстанция

Они будто ждали чего-то, сидели за столиком — но чего? Кого? Проводницы, которая пройдет по вагону и велит провожающим убираться? Пассажиров было немного, провожающих — и того меньше. Поезд был поздний, ночной, деловой — без прощальных букетов и прощальных объятий.

— Ты не находишь, — спросила она строго, по-деловому, — что у нас, Боб, с тобой что-то опять вроде бы начинается?

— У нас? — переспросил он. — Или у меня?

У нее это разве когда-нибудь начиналось?

— Ну, у тебя, — раздраженно поправилась она. — Ты не находишь?

— У меня это продолжается, — ответил он. — И ты это знаешь.

Она нащупала пачку на столике, вытащила сигарету.

— Я? Брось, Боб! Откуда же мне знать? — Курить она не собиралась, но закурила. — Я и тебя не знаю как следует быть. Я и в институте как следует быть тебя не знала. Теперь узнаю понемногу, но сколько прошло? Чепуха!

— Испытательный срок? — спросил он горько. — Кстати, у тебя срок окончился, а в том, что подразумеваю, его не бывает!

— Положим! — возразила она, растаптывая горстку пепла на полу.

— Ну, тогда это совсем не то, что подразумеваю, — сказал он.

Она курила жадно, нервно, пепел сыпался на пол.

— Возможно, и не то, Боб, — поморщилась она. — А если ты ищешь именного  т о г о,  — подчеркнула, — то его пока нет. Его нет, понимаешь? И при всем уважении к тебе искусственно создать это я не могу. Понимаешь? Ты один, я одна — вот и весь прецедент. Мы можем попробовать, как это у нас получится вместе, но я сильно сомневаюсь, чтобы получилось. Если тебе это очень нужно, необходимо и ты без этого не можешь, мы можем попробовать. На откровенность, Боб! — прибавила она строго. — Подумай!

Она говорила о нем. А о себе? О себе уже сказала? То ли прицепили электровоз, то ли поезд трогался: дернуло.

— На моих еще пять минут, — сказал он.

— Иди, Боб, иди, — поторопила она его.

Вдвоем, друг за дружкой, они прошли по коридору в тамбур, а там, как обычно, теснились отъезжающие, и в этой тесноте она поспешно пожала его руку и как бы подтолкнула к выходу.

Он спрыгнул с подножки и, оборотясь, помахал ей, стоящей в тамбуре.

— Иди, Боб, иди! — И она помахала ему.

Он пошел той же дорогой — через вокзальный туннель, ощущая в себе ликующую пустоту, которая время от времени заполнялась безотчетным унынием. Он механически отмечал эти смены, как и все, что попадалось ему на глаза: трещинку в стене, брошенный у входа окурок, пятнышко сырости на потолке, световые указатели поездов и потом, когда поднялся наверх, — темноту ресторана за стеклянной дверью, ночную просторность билетного зала, пустынность у камер хранения — всю эту трассу недавних поисков, увенчавшихся успехом. Хотя бы тут не промазали, подумал он, попадание точное, Ехичев Степан Тимофеевич, Ярославль, Шабанова дня за три управится, мы можем попробовать, но сильно сомневаюсь. Это впервые такой разговор, подумал он, и никто ее не принуждал, не просил, не умолял, она — сама, это впервые. Сомнения, колебания — все лучше, чем безразличие, подумал он. Это было невероятно — то, что она сказала, но и позорно для него. Мы можем попробовать, подумал он, и все-таки не можем, не должны: того, что подразумевается, нету, и, значит, нету вообще ничего. Намечался сдвиг, близилась развязка, лодчонку, болтавшуюся на волнах, прибило к берегу. А берег-то, берег-то, что за берег? И что за сдвиг?