Последняя инстанция

— Ради бога, Дима! — обрадовалась она, заметив наконец. — Что тебя побудило, фантазер? И как я буду отчитываться перед руководством за твой сумасбродный вызов?

— Знакомлюсь с передовиками производства, — ответил я, лениво покуривая. — Внедрение новой техники, производительность труда, выполнение плана…

— Нет, серьезно, — сказала она.

— Дозвониться к тебе не могу. Твой отец объявил мне бойкот.

— Что за шутки! — обиделась она за отца. — Разве ты звонил? Когда?

Я молча взял ее под руку, и мы пошли по улице, — вот и вся моя прихоть.

— Ну? — подстегнула она меня. — Что такого экстренного, из-за чего ты привел в замешательство мое руководство?

Она плохого не помнила, помнила только хорошее — то, например, что было у нас два года назад. А как обошелся я с ней, когда хоронили Тамару, это она забыла, — я мог бы поручиться.

Мы дошли до угла и повернули обратно.

— Что у тебя с Кручининым? — спросил я.

Она отстранилась от меня, попробовала даже высвободиться, но я держал крепко.

— С Кручининым? Погоди! Ты вызвал меня для этого? Только? — Она была не так возмущена, как напугана моим сумасбродством и даже заглянула мне в лицо, желая, видимо, проверить, здоров ли я. — Ради бога, Дима! Ты шутишь? Неостроумно! Другого времени для этого не нашел?

— Тебе должно быть известно, — ответил я, — что не ищу удобных случаев ни для чего. А тот, кто их ищет, раб. Раб случая. И выражает себя лишь от случая к случаю. А я выражаю себя всегда и везде.

— Но не в рабочее же время, Дима! — словно бы взмолилась она.

Ее упреки были справедливы и естественны, но моя ожесточившаяся с некоторых пор душа решительно их отвергла.

— В твоем распоряжении десять минут, — сказал я. — Не траться на междометия.

Она пожала плечами и гордо вскинула голову, как доблестный воин в осаде, отклоняющий ультиматум.

Сравнение оправдалось мигом, но с той лишь разницей, что сказано было жалобно, совсем не по-воински:

— Пожалуйста, без ультиматумов… Ради бога, Дима!

Я был удовлетворен: эти увертки подлили масла в огонь. Мне нужно было по-настоящему распалиться, и, кажется, я был уже близок к этому: уйти непонятым и оскорбленным! Но злость еще не насытила меня, а только раздразнила.