Болезненное состояние, будь оно неладно, маюсь у телевизора, и вдруг — стучатся. Осторожный стук, неуверенный. Так стучался Бурлака, когда мы с Мосьяковым баловались картишками. Бурлака? Не приведи господи. Мне никто сейчас не мил, кого бы ни занесло. Встаю, иду к двери. Какой там Бурлака! Его теперь сам черт не занесет.
А вот и занес — да еще со снежком, с ветерком, который гудит в подъезде.
Не разберу: улыбочка или морщится — замерз, потирает уши, медлит на пороге, будто раздумывает, как быть. Входи уж, коль пришел. Мы оба — в некотором замешательстве. Вешает куртку. Ноги сухие, чего там. Входит, как в музей, где большие строгости, кругом неприкосновенные экспонаты. В их число попадает групповой снимок на письменном столе под стеклом. Выпускной сувенир юридического факультета. Доставлен мне из Иркутска лет пять назад с оказией. У Бурлаки зорок взгляд: Алевтину Шабанову, которая в ту пору была несколько моложе, примечает сразу. Профессионал. Я-то знаю: затвор щелкнул автоматически, комментариев не будет. Молчим. Телевизор орет, а мы на него — никакого внимания.
Ну, думаю, скручу себя, справлюсь, но это же мука: изо дня в день встречаться с ней, и, может статься, опять работать вместе, и сознавать, что сам себя скрутил, обрек на гордое одиночество.
— Садись, — придвигаю кресло к телевизору. — Смотреть будешь?
Покачивает головой: ну его! Выключаю. Зачем пришел? Выяснять отношения? Выяснены. И я уже высказался. Полностью. На партийном собрании. Об этом инспектор Бурлака, правда, не проинформирован, однако же возвращаться к этому я не собираюсь.
А на дворе метет, ветрище, хлопает форточка, встаю, прикрываю ее, мутно за окном, не в фокусе картинка.
— На потепление пошло, — сообщает мне Бурлака. — Погоды какие! Где та Атлантика, а где мы, но чуть, глядишь, дохнет оттуда — сразу сырость.
— А, глядишь, из Арктики, — отзываюсь, — тогда наоборот. Метеорология! Это если углубиться.
— Углубляться не будем, — потирает щеки Бурлака. — Ты что? Злопамятный?
Сувенир юридического факультета — на письменном столе под стеклом.
— А все же углубляешься! — говорю. — Это ни к чему. У нас с тобой — служба.
— Она самая, — хмуро подтверждает Бурлака. — Тем и занимались на протяжении последнего времени. А не гоняли голубей!
— Да уж назанимались! Показали класс!
— Пускай те показывают, у кого технология готовая. Нам чертежи не преподносят. Нам эту, как теперь рекламируют, эстетику производства некогда внедрять.
— Ты о себе? — спрашиваю.
— Не о себе, а о нас, — отвечает. — О тебе, в крайнем случае. Ну, не с того боку подъехали, чертежей-то не было! Ну, сделали крюк, но подъехали же!
— Во-первых, — говорю, — не путай сюда эстетику. Культура производства, если уж так. И состоит она в том, чтобы классно подъезжать, квалифицированно. Пока мы с тобой крюки делали, время-то не стояло на месте? А время для нас — не только сроки, но еще и следы, улики, которые со временем стираются или умышленно уничтожаются. Свидетеля потеряли? Подгородецкую. Потеряли! А может, не только свидетеля? Когда же еще и сроки начинают подпирать, тогда и получается тяп-ляп. Культура производства — идти кратчайшим путем, самым экономным. Это и есть классность.
Это и есть, думаю, школьная азбука, давно известная Бурлаке без меня.
— Во-первых, значит, культура… — сидит размышляет. — А во-вторых? Интересуюсь прокуратурой, классностью. Кто Подгородецкую расследовал?
ebooksa