Последняя инстанция

По дороге домой я попытался подытожить впечатления нынешнего вечера, пока они еще свежи, но мой аналитический аппарат давал явные сбои. Я, к счастью, не подвержен душевным расслаблениям, нервы у меня крепкие, но с некоторых пор, когда не шибко весело, стал замечать за собой инертность мысли. Невесело, — значит, пусто — вот и образовывался мысленный вакуум. Он был душевной потребностью, как ни странно. Заноза не столь уж вредоносна для организма, но если сосредоточить всего себя на ней, не делая при этом попыток избавиться от нее, болевое ощущение подавит все остальные. Боль мне не страшна — я попросту игнорирую ее. Но расставаться с этой занозой жаль. Стал пресно жить, что ли, и нужна остренькая приправа? Свой собственный дом опротивел, и тянет туда, где меня не ждут?

С убийственной отчетливостью представил я себе позапрошлый год, — не мыслью охватил его день за днем, мыслью — невозможно, да и была она инертна по-прежнему, а чувством охватил, особым взглядом — небывалой широты: оттуда глядела на меня Жанна. Да полно, подумал я, так ли уж счастлив был тогда? И так ли разумно заполнять вакуум взглядами, которые подобны свету давно погасшей звезды?

12

До пяти он просидел в кабинете уголовного права с заведующим кафедрой, у которого учился, сдавал ему экзамены — на третьем курсе, кажется, лет восемь или девять назад. Экзамен тот запомнился, — тут же, в кабинете, ничего как будто и не изменилось с тех пор. Он сдавал досрочно, перед самым Новым годом, и чуть было не срезался на третьем вопросе, но потом обошлось, выкарабкался, выскочил из кабинета в сладком угаре, в торжествующем предвкушении того, что еще сбудется. У Али была своя компания — первокурсники, но он тогда пристроился-таки к ним. Этот сладкий угар, это сумасшедшее ожидание завтрашних радостей, эти вечерние огни за окнами, возбуждение, торжество — навсегда остались с ним. Лучше этого, ярче, возвышенней ничего, пожалуй, не было у него в жизни.

А на этот раз матрикул не потребовался, задавал вопросы ученик, отвечал учитель, сообща пришли к единому мнению, чего и добивался Константин Федорович, посоветовав уточнить в институте спорный пункт из обвинительного заключения по универмагу. Теперь все было ясно.

Теперь уж не выскочил он из кабинета, а степенно вышел, сопровождаемый до самых дверей бывшим экзаменатором, но когда затворилась дверь и завиднелись вечерние огни в тех же самых широченных окнах институтского коридора, он почувствовал то же, что тогда: возбуждение, торжество. Это была мимолетность, причем приятная, однако же он не старался ее удержать. До конца рабочего дня ему еще нужно было повидаться с Константином Федоровичем и, значит, попасть в управление до шести. Быстрым шагом пошел он по коридору, минуя учебную часть, библиотеку, партком, — все было как прежде. Тогда тоже в коридоре стояли украшенные елки — по одной в каждом крыле, для симметрии, а в актовом зале репетировала самодеятельность.

Как он ни торопился, но заглянул в зал: все было знакомо. Новогодний бал вторых и четвертых курсов. Тогда тоже так: праздновали поочередно, в последних числах декабря — по курсам, для всех сразу места бы недостало, а он, сумасшедший, примазывался к первокурсникам и ждал этого бала, как ждут только в детстве. Теперь то время казалось ему детством — с высоты нынешней солидности. Эти, нынешние ребятишки уступали ему дорогу, когда он шел по коридору.

Лампочки на елках были уже зажжены, но бал еще не начался, еще далеко было до него — или уже далеко? В ослепительном вестибюле еще только собирались танцоры и танцорши, еще только толпились у вешалки, а танцорши прихорашивались у зеркала. Все еще было впереди у них, а у него — все уже позади. Они сдавали свои пальтишки, а он получал. Они пришли, а он уходит. У него уже было это, и потому он смотрел на них снисходительно, свысока, но и они отвечали ему тем же, не допуская даже, что и у него это могло быть.

Тут, возле вешалки, никто никого не пропускал вперед — соблюдалась строгая очередность, было шумно и пахло дешевыми духами. Он стал в хвост.

Танцорши, сбрасывая свои платки, пальтишки и шубки, оставались в ослепительных платьицах, не по-зимнему открытых, а танцоры всячески старались уберечь танцорш от холода, хотя калорифер у входных дверей — тогда еще не было его — гнал и гнал теплый воздух, танцорши не мерзли.

Глядя на них снисходительно, свысока, он оделся, а когда выходил — все же позавидовал им, но они, посматривая на него равнодушно, наверняка ему не позавидовали.

Было бело, светло от вечерних огней, дворники с лопатами работали вовсю.

Зря он позавидовал кому-то, у него было правило — никому не завидовать, и даже тем в отделе, у кого все получалось гладко и быстро, он не завидовал, а только дожидался, когда и у него будет так.

Зря он выбрал такой неподходящий, день для консультации: эта предпраздничная кутерьма навязала ему чувство непоправимой утраты. В жизни у него было все впереди, но все это, подумал он, не может сравниться с тем, что было. Оно отдалялось, отдалялось, он шагал прочь от него, а какой-то юморист или изверг внушал ему обратное, морочил голову, сбивал с толку, мешал прошлое с настоящим, окатывал волной возбуждения и торжества. Не нужно было поддаваться этому извергу.

Он легко взбежал на третий этаж, но, прежде чем дернуть дверь, обитую дерматином, постоял немного, словно бы переводя дух, и вздохнул-таки, вошел.

Аля сидела за столом, в своем форменном жакете с погонами, смотрела бумаги, прижав ладони к вискам. Накурено было. Он повесил пальто на вешалку, спросил, не звонили ли ему по междугородному. Она была так поглощена бумагами, что только мотнула головой. Ему захотелось рассказать ей, где он был. Но вместо этого, не глядя на нее, он попросил взять трубку, если позвонят. Он сказал, что должны позвонить, заказывал, и пусть она переведет разговор в кабинет Величко. Не поднимая головы, она кивнула. А он пошел к полковнику.

Он сразу почувствовал, что полковник не в духе: рукопожатие было вялым, слабеньким. Пожалуй, только это всегда и выдавало его: чем бодрее настроен, тем жестче рука. Полдня проторчал на совещаниях — в горисполкоме, потом у генерала, — видно, не дифирамбы там пелись. Рука была мяконькая, немощная. «А может, он сердится на меня? — подумал Кручинин. — Из-за мюзик-холла…» Ему не то что неприятно было думать об этом, а скорее неловко: он слишком верил в человеческий такт Величко, чтобы допустить такое.

— Вам сердечный привет, — сказал он, в точности следуя наказу бывшего своего экзаменатора.

Ни сердечным приветам, ни компетентным рекомендациям юридической науки Величко был нынче не рад.

— А мы и без них квалифицировали бы точно так же, — побарабанил он пальцами по столу. — Что у тебя еще?