Шесть дней

Логинов кинул на нее одобрительный взгляд, понравилось ее спокойствие и деловитость, потом решительно, по-хозяйски распахнул дверь и вошел в кабинет.

Григорьев встал ему навстречу и крепко пожал руку. Логинов снял пальто, и они остановились посреди комнаты друг против друга. Плечистый, чуть грузноватый, невысокий, с лицом, будто высеченным из квадратного куска камня, Логинов, и крупный, сильный, с заметной проседью в волосах Григорьев. Вид у директора был усталый, то ли не выспался, то ли прихворнул. Григорьев вспомнил вчерашнюю сцену в больнице, и ему показалось, что он понимает, откуда эта пасмурность в лице Логинова.

— Я приехал в доменный цех ночью, сразу после аварии, — сказал Логинов. — Такого урагана в жизни не видел…

Нечто подобное он уже говорил Григорьеву в первый день, когда они стояли у шестой печи и разглядывали разрушения. Григорьев молчал, ждал, что еще скажет директор. Пауза затянулась, они все еще стояли посреди комнаты.

— Ну, а на ваш взгляд, каковы причины аварии? — спросил Логинов. — Я прокатчик, мне сложнее разобраться в доменных печах.

Григорьев указал на кресло перед письменным столом, они оба сели, их разделял небольшой столик. Григорьев сдержанно сказал:

— Рано еще об этом судить.

Логинов окинул Григорьева пристальным жестковатым взглядом и, видимо, для того, чтобы разговор не оборвался на кратких и ничего не объясняющих словах Григорьева, сказал:

— Говорят, еще этот мальчишка, газовщик Ковров, натворил бед с автоматикой, что-то не так включил. Я назначил комиссию, с ним будут разбираться. — Логинов помолчал, не отрывая от Григорьева своего требовательного взгляда. — Какое у вас хотя бы самое первое впечатление, каковы ваши предположения? — настойчиво спросил он.

— Я ответил на этот вопрос. — Григорьев расслабленно, устало улыбнулся. — Может быть, есть еще какие-нибудь вопросы? Пожалуйста.

Григорьев, откинувшись на спинку глубокого кресла, изучал порозовевшее крупное, носатое лицо Логинова с коротким, словно обрубленным, подбородком.

Логинов стал медленно темнеть от раздражения, с ним в его кабинете так не разговаривали. Он откинулся на спинку кресла, захватил в кулак свой нос и, скосив глаза, молчал: успокаивал себя.

— Вам, наверное, уже наговорили всякого на заводе, — произнес он, не оставляя своего носа, — наверное, сказали, что я разваливаю завод…

— У меня есть собственные глаза и своя голова, — прервал его Григорьев, улыбка сбежала с его лица.

Логинов раздраженно хмыкнул, он знал манеру Григорьева разговаривать; иногда совершенно невозможно было понять, какой смысл вкладывает этот человек в свои слова… Вообще… Логинов, забывшись, оторвал руку от носа и махнул ею, словно отбрасывая со своего пути какие-то препятствия. Люди, его знавшие, обычно при этом прекращали всякие попытки возражать. «Вообще, — хотел он сказать, — эти странности неуместны в серьезном разговоре…» Но тут же опомнился и лишь произнес:

— Да-а… я понимаю…

Некоторое время они сидели молча. Логинов обиженно забубнил:

— Отдаешь всего себя делу и вот, пожалуйста!.. — он помолчал, пытаясь успокоиться, понимая, что вести разговор с Григорьевым в раздраженном тоне нельзя, ничего не достигнешь: будет молчать, в конце концов поднимется, на том разговор и окончится. А разговор предстоял сложный и важный. — Врачи говорят, в больницу надо ложиться… На операцию… — сумрачно проговорил Логинов. — Вчера был у них на консультации…

Григорьев вскинул глаза.

— Что с вами? — спросил он.