Пардальяна не интересовало, откуда пришла подмога и кто были эти люди, которые выкрикивали его имя, словно девиз на поле боя.
В эти минуты упоения, захватившего его, он уже не размышлял, он не был больше самим собой, он был ожившим вихрем, он слился в единое целое со своей шпагой!..
Но как медленно течет наше повествование!.. А ведь менее двадцати секунд прошло с того времени, когда Пардальян, положив руку на плечо Карла, произнес, указал на Виолетту:
— Туда! Туда нужно смотреть!
Перед внезапным, фантастическим натиском бандитов, коих собрала Лоизон, люди отступили, обезумев от того особого страха, что именуется паникой толпы, наэлектризованной ужасом, который передается от одного к другому и охватывает подчас целые армии, повергая их в позорное бегство…
— Пардальян! Пардальян! — вопили головорезы, прорываясь вперед с высоко поднятыми кинжалами, похожие на демонов, посланных адом.
Гиз вскочил, покраснев от ярости. Менвиль, Бюсси и еще сотня дворян бросились вниз, обнажив шпаги… Фауста, пышущая гневом, подняв глаза к небу, казалось, проклинала его. Когда же ее взгляд упал на Пардальяна, в нем сквозило нечеловеческое восхищение — ведь нечеловеческой была и эта необычная атака.
А произошло вот что: парижских карманников привлекла на Гревскую площадь уверенность в удачной работе. Парижане, слишком занятые выкрикиванием мерзких призывов, не следили за своими карманами. Воришки куда более усердно, чем закоренелые лигисты, кричали:
— Да здравствует опора церкви! Смерть еретикам!
Но при этом они все же не упускали случая и позубоскалить над происходящим, запуская руки в чужие карманы и пробираясь поближе к кострам, где толпа была наиболее густой.
Те из них, кто видели нашего шевалье в трактире «Надежда» и помнили об ужасе и восхищении, которые он вызвал, узнали его, когда он бросился на лучников. Нападение на лучников, караульных, стражу — короче, на любых представителей власти издавно было излюбленной забавой всех этих бродяг, мошенников, грабителей, всех тех, кто существует вне общества, вне закона, не имея ни постоянного пристанища, ни добропорядочных потребностей, кроме одной: жить во что бы то ни стало, любой ценой!
Бандиты на Гревской площади поддержали бы Пардальяна из одной только солидарности, не знай они даже, кто он такой, а тут еще Лоизон перебегала с места на место и шептала на ухо главарям всех этих группок:
— Спаси этого человека, или ты никогда больше не увидишь меня в своей постели!
Те же, которые не получали ее приказа, те, кто не знали шевалье, последовали общему примеру и бросились в бой, сами не понимая почему.
Через несколько мгновений добрая сотня этих бродяг, внезапно появившихся с разных сторон, скопилась за спиной шевалье, выкрикивая, словно сигнал к сбору перед битвой, имя того, кого они узнали:
— Пардальян! Пардальян!
Но вскоре эти люди, налетевшие как смерч, ощетинившиеся кинжалами, пробившие брешь в толпе, сминавшие ее, заставлявшие зевак с проклятиями разбегаться, натолкнулись на стражников со скрещенными пиками.
Столкновение было ужасным. В одну минуту поле битвы покрылось десятками тел раненых и убитых. Жалобы, пронзительные крики женщин, падающих без чувств, вопли, призывающие обезумевших горожан взяться за оружие, тысячи голосов слились в один сотрясающий воздух зловещий рев. Перед теми, кто мог в этой свалке сохранять достаточно хладнокровия, чтобы наблюдать за происходящим, предстало фантастическое зрелище…
Пардальян, в одежде, истерзанной ударами пик, окровавленный, великолепный, со сверкающими глазами, с которыми контрастировала холодная ирония улыбки, словно ядро врезался в ряды лучников.
— Назад! — завопили двое стражников, державших Виолетту.