Сын шевалье

Тут Парфе Гулар сообщил, как удалось ему узнать, исповедуя госпожу Колин Коль, о письме графа де Вобрена к своей невесте Бланш де Сожи.

Когда он умолк, Аквавива вновь погрузился в раздумья.

— Это меняет наши планы, — сказал он наконец. — Теперь, когда мы знаем, где сокровище, нам не нужно, чтобы господин де Пардальян признал своего сына. Девушке этой все известно в мельчайших подробностях — причем знакома она и с отцом, и с сыном. Если в присутствии этих троих будет произнесено имя Саэтты, тайна рождения Жеана Храброго выплывет наружу. Это не должно произойти. Следовательно, девушка должна исчезнуть. Юноша также должен исчезнуть… навсегда. Слушайте меня.

И Аквавива, понизив голос, стал отдавать распоряжения. Оба монаха внимали ему с благоговением.

Вечер того же дня. Обширный кабинет в два широких окна. Богатая меблировка, изобилие картин, дорогих безделушек, ворсистых ковров. Кабинет какого-нибудь любителя изящных искусств, образованного и склонного к роскоши? Возможно. Но если судить по библиотеке, занимающей целую стену своими полками, доходящими до потолка и забитыми томами в нарядных переплетах, если судить по огромному столу, заваленному свитками и бумагами, то можно скорее предположить, что это приют ученого мужа. Все так, но стены увешаны разнообразным оружием: это настоящая коллекция рыцарских доспехов, мечей и шпаг, украшенных гербами самых знаменитых оружейников Милана и Толедо, кинжалов, пистолетов, мушкетов, аркебуз — словом, подлинный арсенал. Вероятно, это жилище человека военного. И, сколько бы вы ни искали, вам не найти здесь ни одного предмета, имеющего отношение к религии: нет даже самого крохотного распятия, самой маленькой кропильницы, самого миниатюрного изображения Божьей матери.

Однако кем бы ни был хозяин кабинета — художником, ученым или военным, — это, безусловно, знатный вельможа.

Присмотримся к нему. Быть может, по внешности удастся определить его социальное положение?

Он еще совсем молод — чуть больше двадцати лет. Бледное лицо, лихо подкрученные небольшие усики, маленькая остроконечная бородка, холодный, необыкновенно проницательный, жесткий, властный взгляд.

Молодой человек прохаживается по кабинету, заложив руки за спину и вскинув голову с очень широким лбом. В повадке его есть что-то от хищной кошки, а в манере закидывать голову чувствуется гордыня: безграничная гордыня прирожденного повелителя. На нем с несравненным изяществом сидит роскошный фиолетовый костюм из шелка, бархата и бесценных кружев. Следуя недавно установившейся моде, он носит сапоги с раструбами из мягкой кожи, и при каждом его шаге по сверкающему паркету звенят золотые шпоры. На боку у него висит рапира — нет, не игрушечная шпажонка для парадов, а надежный прочный клинок для боя.

Он, безусловно, красив, но есть что-то внушающее тревогу в этой физиономии: она вызывает скорее страх, нежели симпатию.

Его имя? Арман дю Плесси де Ришелье. Полтора года назад он стал епископом Люсона. Это означает, что сейчас ему двадцать три года.

Входит слуга и что-то тихо говорит своему господину. В глазах Ришелье вспыхивает пламя, но тут же меркнет. Поспешно, с радостью, которую не пытается скрыть, он приказывает:

— Впустить.

И немедленно придает лицу своему непроницаемое выражение.

Появляется монах-капуцин и со смирением кланяется епископу, почтительно бормоча:

— Монсеньор!

Этот монах был некогда офицером: тогда его звали Франсуа ле Клерк дю Трамбле, и он особо отличился во время осады Амьена, храбро защищая город против императорских войск. Он был и придворным: под именем барона де Маффлье сверкнул, словно метеор, чтобы затем похоронить себя заживо в одном из монастырей Орлеана. Теперь гордый и элегантный барон носит имя отца Жозефа: он младший приор парижского монастыря капуцинов и, конечно, станет приором, а, возможно, и генералом своего ордена.

Пока слуга, проводивший отца Жозефа в кабинет, не вышел, поведение обоих священнослужителей оставалось неизменным: почтительное и смиренное у монаха, любезное, но несколько высокомерное — у молодого прелата, в чем нет ничего удивительного, поскольку в церковной иерархии последний занимает несравненно более высокое место.

Едва за слугой закрывается дверь, как все разительно меняется.

Куда девалась надменная властность Ришелье, столь заметная, когда он в одиночестве расхаживал по своему кабинету? Лицо его преобразилось, став мягким, веселым, открытым и очень юным. В манерах появилась предупредительная вкрадчивость, проникнутая почтением. Правда, повадка хищника все же сохранилась. За ласковым движением руки, так сказать, ощущается лапа с острыми когтями, готовая ухватить и разорвать добычу. Губы улыбаются, но в белых зубах угадывается подобие клыков, способных вонзиться в трепещущую плоть жертвы.