Ангел в эфире

Настя фыркнула — но не вслух, а про себя. Какой-то президент… Подумаешь! Хотя мама, услышав такое, была бы счастлива. Папа, верно, тоже гордился бы дочерью. А ей, кажется, все равно. Подумаешь…

После возвращения из Греции Протасов стал относиться к девушке по-другому — бережно, как к будущей матери, и трепетно, как к потерянной возлюбленной. Его собственный брак тем временем громко трещал по швам, и Антон, по слухам, уже переселился в какую-то съемную халупу подальше от семейных скандалов. Впрочем, он никому не жаловался на жену, которая заставила его в сорок лет сниматься с насиженного места, когда уже нет ни желания, ни моральных сил строить новое гнездо с новой партнершей. Да и партнерши тоже нет, а оскомина неудачного семейного строительства придает любой связи уксусный, отвращающий вкус, хотя кажется — вон их сколько, незамужних, только руку протяни, только кивни — и будет тебе новая любовь, с чистого листа, с красной строки. Но… Почему-то не нужно. Не хочется…

Будущую мать определили под наблюдение лучших медицинских специалистов. Врачи в голос восхищались пациенткой, прилежно соблюдавшей все их рекомендации (кроме одной — рано ложиться спать) и ее правильно развивавшейся беременностью, восторгались импозантным, очень беспокоящимся за ребенка отцом, неизменно сопровождавшим супругу и терпеливо поджидавшим окончания процедур, как бы ни было дорого (судя, например, по эксклюзивному, но внешне аскетичному «Патек Филиппу» на запястье) его драгоценное время. К пациентке прикрепили врача, который должен был сопровождать ее от первого родового вздоха до последнего.

Между тем Насте отчаянно хотелось узнать о судьбе Вадима, но она не решалась спросить о нем у мужа, хотя невысказанный вопрос давно жег ей язык. Но Игорь Ильич никогда не упоминал о своем сыне, как будто тот давным-давно умер или же его никогда не существовало.

Наталья Ильинична восторженно зарыдала, узнав о беременности дочери, а Андрей Дмитриевич взволнованно охрип голосом во время разговора с Настей. Родители никогда не видели своего зятя, хотя и читали о всемогущем телебоссе в телевизионных журналах.

Правды, конечно, они не знали. Правду в этой истории знала только она. Да и то, как потом выяснилось, не всю.

Глава 9

За эти шесть месяцев Анастасию Плотникову полюбила вся страна — за глубокий, нежный взгляд, грудной голос, слегка опавшее личико, трогательный вид, мягкие манеры, за сдержанный оптимизм и безудержную женственность. За особый свет в глазах. За скандальную славу. За неравный брак. За то, что на нее можно смотреть, ее можно обсуждать, ее можно осуждать.

И на нее смотрели, ее обсуждали, ее осуждали (за брак по расчету, за разницу в возрасте, за красоту и успешность).

Этот брак казался блестящим с точки зрения массме-диа семейным союзом — мудрость и красота рука об руку, зрелость и юность, слившиеся в общественно-резонансном альянсе. К тому же телезвезда оставила ради своего супруга знаменитого хоккеиста, а влюбленный муж бросил ей под ноги свои капиталы, да что там — он целый метровый телеканал ей под ноги бросил, словно матерчатый плащ.

С первого дня между ней и Игорем Ильичом сложились необременительные, дружеские отношения. Почти такие же, как в настоящей, без дураков, семье. Почти.

Настя приняла на себя образ слабой стороны — женской, оставив своему супругу право быть сильным, доминирующим, указывающим, зорко выбирающим курс семейной, только что пущенной в плавание лодки. В ее положении хотелось быть защищенной и слабой, хотелось заползти в укрытие от свистящего ветра и чтобы кто-нибудь — все равно кто — жалел бы ее, и любил, и гладил ей лобик, и мерил температурку, заботился бы о ее горлышке и тревожился, как она почивала. В детстве о ней беспокоились мама и папа, но теперь родители не могли обеспечить надежности ее укрытия, так что Игорь Ильич пришелся как нельзя кстати, страшно даже подумать, что было бы, если бы он вовремя не подвернулся ей, — тогда никакого затишья, холод вечности, мороз бесприютности, пустота. Страх. Да что там страх — ужас!

А еще — аборт.

В его загородном доме, по уму сделанном, уютном, приятном (таком приятном, как ямка, продавленная в пуховой подушке), таком удобно пришедшемся по ней доме Настя подолгу замирала в кресле, прислушиваясь к себе и к той бобовинке, которая произрастала в ней, отбирая телесные соки, мечты, желания, надежды и чаяния, кроме одного — неподвижно смотреть внутрь себя расфокусированным взглядом, что-то смутно чувствовать, прозревать, бояться и надеяться одновременно на то, что через месяц свершится неумолимо и в срок, по внутренне согласованному плану. Свершится, хоть трава не расти. Будет — и точка.

С мужем они обычно разговаривали о работе или о пустяках или просто молчали — так было легче преодолеть разъединительную разницу в возрасте и в воспитании, которую никто из них, кстати, не считал нужным скрывать. Игорь Ильич посвящал ее в некие перипетии, сложившиеся вокруг канала, рассказывал о своих планах — но как-то странно, словно не было Насте места в них, точно не для нее все это делалось.

Поджав ноги, она тихо сидела в кресле. Муж курил сигару, неназойливым дымом выдававшую свою элитарность, кто-то еще маячил поодаль, бубнил разговором, в который Настя не вслушивалась, — не до того было ей, сонной, занятой ращением в себе ребенка, увлеченной их складывающимися на клеточном уровне отношениями. Гость что-то толковал о политике, расставлял акценты, переворачивал все с ног на голову — то есть занимался словесным демпингом, скучным и вязким, как февральские сумерки, которые уже обкладывали синей ватой тихий дом, затерянный в лесу.

— …Технически не слишком силен, к тому же с ним трудно договориться, — бубнил гость, вяло шевеля синеватыми, мясного цвета губами. Настя его знала — это был Прошкин, лидер некой окраинной думской фракции, человек не слишком известный публике, но тайно влиятельный за счет своих обширных связей, непременный участник всех подковерных правительственных игр.

— А что, уже пробовали? — Сигарное колечко нарисовалось в воздухе, как тихая фраза, — и так же незаметно растворилось.

— Ну… Я знаю тех, кто пробовал… Кстати, эти люди дорого дали бы, чтобы заменить его кем-нибудь более вменяемым… Раньше как было — два процента за решение, проверенные каналы, ясный механизм, теперь еще поищи, кто возьмется! И ведь никто не берется! А дела-то стоят…

— Может быть, он рассчитывает на большее? На три, например, или пять процентов?