Потому что именно этого требовал заключенный ею контракт.
Представьте, одинокая ведущая рожает ребенка неизвестно от кого… Не слишком удачная реклама для только начавшей набирать обороты программы! Пожалуй, поначалу новость приведет к всплеску всеобщего интереса. толпы репортеров станут гоняться за будущей матерью, бесстыдно выспрашивая, кто отец еще не рожденного приплода, — не тот ли знаменитый хоккеист, которому, кстати, тоже не нужна слава папаши, отвергнувшего свое дитя-байстрюка. А потом, когда интерес спадет и она уже не сможет с прежним пылом отдаваться работе, от нее по-тихому избавятся…
Нет, это выше ее сил — собственноручно отказаться от завоеванного успеха! Поэтому она уже сказала доктору, что сохранять беременность не планирует. Слава богу, теперь существуют безболезненные методы: пара таблеток, три дня дома, небольшой бюллетень с простудным диагнозом — и все будет кончено.
Никто ничего не узнает. И Он ничего не узнает.
Настя вспомнила Вадима — с сухой, вытравленной из сердца расчетливостью. Как бы он отреагировал, если бы… Обрадовался бы? Вряд ли… Подлинная радость для него существует только под кайфом. Расстроился бы? С философским стоицизмом принял бы известие, чтобы потом под его впечатлением разродиться очередной ду-шемотательной мелодией?
Нет, он ничего не узнает. Ему не нужно ничего знать. Никому не нужно знать.
А вдруг… Вдруг Вадим, услышав удивительную новость, решил бы: больше никогда, не сдаваясь на уговоры дружков, против обыкновения среды и тусовки, — соскочить. Ради нее, ради их будущего сына, ради их совместного будущего…
Наверное, они поженились бы… И зажили бы счастливо, как обычные люди. Сидели бы без денег в съемной хате на окраине города, а когда бы их сын — или дочь — подрос, ему показали бы старые новостные записи. «Вот какой была наша мама, сынок (или дочка)!» И ребенок удивленно разглядел бы в оплывшей, сорока с лишком лет тетке — нежноокую красавицу, ежевечерне сиявшую людям.
Тогда как долго удержится она в новостях? Месяца три? Или даже пять, или полгода — до тех пор, пока живот не станет заметен, пока ее не выкинут вон за нарушение контракта, который в сложившихся условиях однозначно требовал: никаких детей!
«А мама, верно, обрадовалась бы… — улыбнулась Настя, подымаясь со скамейки — начинал накрапывать мелкий кусачий дождик. — И папа тоже… Все-таки мне уже сильно за тридцать… Или сейчас, или, скорее всего, никогда… Может, еще будет время? Вряд ли… Значит, никогда…»
Она приняла окончательное решение: нет.
Никто ничего не узнает. Никогда.
Но тайное внезапно стало явным. Нет, Бес ничего не узнал, ему-то не было дела до того, куда он бросил семя, где оно взошло, чем проросло. Его больше заботили другие семена, менее материальные, хоть и имевшие волновую, изначально вещественную природу, — звуки, аккорды, мелодии, в конце концов оборачивающиеся белым порошком, розовым улыбчивым кайфом, мороком и дурью.
Позже, придирчиво анализируя случившееся, вспоминая день за днем, слово за словом, выискивая мелочи, на которые она по стремительности происходящего не обращала внимания, Настя станет мучиться вопросом: откуда он узнал, от кого?
Потому что он проведал про Настино состояние чуть ли не раньше ее самой, едва ли не с самой первой минуты ему стало известно то, что она так тщательно и тщетно скрывала от всех. А ведь она даже маме — ни-ни, а гримерше, которая застала ее над раковиной в тот момент, когда Настя рывками освобождалась от съеденного завтрака, удачно соврала, будто в ресторане ей подсунули несвежих лобстеров, и Антону наврала про пониженное давление, которое, кстати, действительно оказалось пониженным, и еще много чего врала, вполне правдоподобно, впрочем, и умело…
Кто же донес ему о случившемся? Служба безопасности? Гинекологиня, по должности обязанная отчитываться о здоровье своих телевизионных подопечных? Ведь сама Настя ни словом, никому, никогда, ни-ни… Скорей бы она рот себе зашила нитками или проглотила язык, чем проговорилась…
Вечером того самого дня после посещения клиники он произнес, ласково накрыв ее нервную кисть своей теплой ладонью:
— Мне так хорошо с вами, Анастасия…
В этот миг они сбивали росу с ровно выбритого поля, не столько играя в гольф, сколько разменивая долгоидущие часы на минуты и секунды, она — потому, что считала такое времяпровождение своей должностной обязанностью, он — потому, что, очевидно, находил некую прелесть в этой нудной игре.
Мало увлеченная процессом Настя постоянно размышляла: может быть, бабахнуть ему сейчас, рубануть со всей дури, броситься в ноги, он же дед, получается, этого ребенка, он должен понять, должен простить, должен сказать: «Работай до декрета, в эфире живота не будет видно, а потом вернешься… Ведь мы тебя раскрутили, а раскрученными лицами не бросаются, они миллионы стоят…» А ее спутник, кажется, вообще ничего не думал, просто наслаждался, наверное, красивым пейзажем, пригожим, слабо облачным вечером, отдыхая, наконец, от телевизионной горячки, толкотни, мельтешни — не столько мужчина, сколько телебосс, не столько отец, сколько руководитель канала, не столько дед, сколько пастырь телевизионных, грозящих разбродом и шатанием овец. И что он мог сказать своей отборной овечке, которая, взбрыкнув, грозила застопорить размеренное движение отары в выбранном пастырем направлении — вперед, вперед и только вперед? Разве что по возникшей обоюдной симпатии отделался бы тремя днями запланированного, мнимо простудного отдыха и обещанием скрыть истинную подоплеку происходящего.
ebooksa