Через пять больших окон майское солнце так освещало комнату, по которой ходил под руку Павел Ильич с дочерью, что было похоже, будто они гуляют по палубе большого парохода. Это сходство усиливалось еще тем, что они ходили уже больше часа, как будто никаких дел у них не было, – не существовало ни письменного стола в кабинете, ни автомобиля у подъезда, ни писаний, ни прогулок, а были они заброшены радостно и одиноко на средину чужого светлого моря. И как это ни странно, Катенька все время говорила с отцом о покойной матери, вспоминая заграничные поездки, ее слова, шутки, платья, которые она любила, густые брови, расширявшиеся к вискам, как хвосты от кометы, и ямочки на щеках. Казалось, растравляя раны, она хотела вывести отца из некоторой апатии, душевной подавленности, которая ей представлялась опаснее ясно выраженной скорби.
– Ты помнишь, отец, тех чаек, на которых мы с мамой любили смотреть, когда жили в устьях Арно? Мама вовсе не была грустна, но вдруг сказала? «Кто знает? Может быть, это души рыбаков, погибших в море, вьются около милых мест?» В этих словах нет ничего особенного; я думаю, они тысячу раз написаны, и мысль избита даже, но мне никогда не забыть того голоса, той интонации и взгляда, ах! взгляда, с которым мама это сказала… Мама была в белом платье с узкими зелеными ленточками и в широкой соломенной шляпе от загара, которую она завязывала под подбородком, словно капор сороковых годов. Я так все помню, папа, хотя, ты знаешь, это было давно.
– Тебе тогда было лет десять, по-моему. Меня с вами не было. Вы жили там втроем.
– А мисс Эч, англичанка, у которой всегда были коробочки с имбирем и бутылочки с лавандой? Разве ты ее позабыл? Она тогда жила с нами.
– Мисс Эч была достойная женщина.
– Теперь я понимаю, что она была достойная женщина, но тогда она мне казалась бесконечно смешной, а Сережа всегда с ней воевал и был очень доволен, когда однажды она упала в море.
– Да, да, Ирина мне и об этом рассказывала. Но он не был злым мальчиком.
– Ах, нет, притом ему было только двенадцать лет, все в этом возрасте безжалостны, а теперь посмотри, какой он стал душечка. Вообще, папа, у тебя прелестные дети, и тебе было бы грешно жаловаться. Не правда ли?
Отец прижал рукой к себе Катин локоть и повторил после некоторого молчания:
– Конечно, у меня прелестные дети, и жаловаться мне было бы грешно.
Но Катеньке послышались будто другие слова, в ответ на которые, подняв глаза, она сказала тихо:
– Теперь мы тебя будем любить еще больше, потому что мы любим ее.
– Это пока не пришла настоящая любовь.
Катенька покраснела и сказала с запинкой:
– Это дело совсем другое, и одно другому нисколько не мешает. – Помолчав, она еще добавила: – Я это знаю.
– Разве уже?
В ответ та только кивнула головой, не останавливая прогулки и с лицом, все так же залитым румянцем. Положим, Катерина Павловна, равно как и ее брат, при нежности кожи краснели очень быстро, причем краска заливала не только щеки, но шею, уши и даже лоб. Но на этот раз Павел Ильич понял, кажется, верно причину внезапного румянца, потому что, сделав еще шагов десять, дочь снова начала:
– Ты меня прости, папа, что я тебе раньше ничего не говорила, но дело в том, что мне самой было неясно. Да и теперь, хотя мое чувство выяснилось, я совсем не знаю, какую оно найдет встречу.
– Это Зотов?
– Да, Андрей Семенович.
ebooksa