— Я буду сама скромность…
Мы чокнулись: он — чаем, а я — виски. Потом поговорили о любви и браке, и он рассказал про себя и Игланову.
— Она божественная женщина! Я никогда не знал другой женщины, до такой степени лишенной тщеславия и зависти. Да, понимаю, это звучит странно, ведь она ужасная эгоистка, когда речь идет о работе… Но это вполне естественно… Ее прежде всего заботит балет, а не она сама. В какой-то мере для нее это священнодействие… Да и для нас тоже. Вы, американцы, устроены иначе. Вы думаете о деньгах, славе и тому подобном, а не о самом деле, о танце, о работе, о магии балета. Наш брак можно было назвать идеальным.
— Но он исчерпал себя.
— Все проходит… рано или поздно. Мне вскружила голову другая женщина, и все кончилось. Но Анна никогда, ни разу меня не упрекнула.
— За Эллу?
— Да… Боюсь, теперь об этом знают все. Я вел себя как идиот, но ее не осуждаю. Мы были слишком разными людьми. Я думал прежде о балете, потом о ней, а она — прежде всего о себе. Она считала, если я ее люблю, то отдам все главные роли. Но я-то видел, что она еще не готова! Балет — прежде всего, и я надеялся, она поймет, как понимал это я. Но она предпочла выскочить за Майлса и сразу стала великой балериной. Бедняжка… она заслужила свой конец.
— Вы ее ненавидели?
— Да, и довольно долго… но все позади. Я чувствовал: что-то должно случиться… Я не суеверен, но на нее бросало тень какое-то ужасное событие. И эту тень я видел уже давно. Я понимал, что ей не суждено долго прожить… и жалел. В конце концов, когда-то я ее любил.
— У меня есть кое-какие новости, — прервал я его мистические рассуждения.
— Новости? — он положил на стол ониксовый мундштук и вежливо приготовился слушать.
— Завтра полиция собирается арестовать убийцу.
— Откуда вы знаете?
— Это выяснилось сегодня к вечеру… Уже заготовлен ордер на арест.
— Нет, ее не тронут… Не посмеют!
Он угодил в мою ловушку с изяществом умирающего лебедя… Если только не поймал меня в свою! Пока я не был уверен, в чем она состоит, но продолжал блефовать.
— Боюсь, что посмеют. В конце концов, закон один для всех, даже для великих балерин вроде Иглановой.
— Понимаю… Но мы должны остановить их, — он уронил монокль и внезапно показался изможденным и осунувшимся. — Она не должна предстать перед судом.
— Но если она невиновна, ее отпустят.
— Невиновна! — простонал он.