Разница состояла в том, что пистолет был один.
Вынув оружие, полковник с невозмутимостью во взгляде направил Илье в лоб.
— Сядь и не дёргайся, сопляк.
Брошенная в лицо фраза заставила Богданова опуститься на стул.
Николай Владимирович, оставаясь безучастным, не проявлял ничего, что могло и должно было привести гостя в чувство. Его будто не было в кабинете, о чём в первую очередь свидетельствовали глаза, пустые, бездушные, направленные в никуда, они скорее молчали, чем кричали.
— Слушайте и запоминайте, — прошипев, Гришин сделал шаг назад, в результате чего Богдановы оказались на одном расстоянии от направленного на них пистолета. — Даю три дня. Не решитесь отдать бумаги добровольно, пожалеете, что родились на свет. К властям обращаться не советую. Невыгодно ни вам, ни мне. Перепрятать архив также не получится, это не папка и даже не чемодан. Так что выход один — принять условия и продолжать жить в своё удовольствие.
С этими словами Гришин, сунув пистолет в кобуру, ухмыльнулся улыбкой дьявола.
— Мне пора. Работы, знаете ли, невпроворот. Провожать не надо. До встречи на следующей неделе.
Голоса уходящих людей, шаги, хлопок закрывшейся двери- всё смешалось в сгустке энергии зла.
Илья хотел было что-то произнести, но Николай Владимирович, опередив, дал понять, что ничего говорить не надо. В доме были установлены жучки, а значит, их всё ещё могли слушать.
— Я знаю, где они установили жучок, — произнеся, Илья вынул из кармана мобильник. — В трубе. На плёнке не оказалось записи последнего разговора. За минуту до появления мамы телефон начал издавать сигнал, свидетельствующий об окончании зарядки. Я выключил, чтобы не раздражал. — Илья, вынув мобильник, снял заднюю крышку.
Через мгновение на стол лёг крохотный черного цвета предмет, по форме напоминающий сим-карту.
— Видал конструкция?! Когда только засунуть успели?
Илья ожидал, что отец проявит хоть какую-то реакцию, но вместо того, чтобы обрадоваться или разозлиться, тот продолжал вглядываться в лежащую перед ним штуковину, при этом повторяя одну и ту же фразу: «Ничего не скажешь, повезло, так повезло».
Три дня!? Много это или мало? Если приравнивать к обычной жизни, то вроде бы достаточно, можно успеть кое — что сделать. Если рассматривать как остаток жизни, то ничего — мгновение и только.
Обо всём этом думал Илья, лёжа на старом диване, на котором когда-то любил отдыхать дед. Диван был огромный, кожаный, потёртый до дыр. Он представлял собой создание, соединяющее жизнь настоящую с той, что канула в прошлое двадцать лет назад. В длину почти два метра, с продолговатого вида подушками по бокам диван имел отделяющую от стены деревянную перегородку, наверху которой находились полки. Та, что по правую руку, предназначалась для стоявших в ряд слоников, другая — для матрёшек. В центре висела фотография деда и бабушки. Тогда им было по тридцать, столько же, сколько сейчас Илье. Вот только выглядели они намного старше, наверное, из-за времени. Неспокойное, нервное было время, оно-то и старило людей быстрее, чем они того заслуживали, даря взамен столько доброты, что с одного живущего тогда хватило бы на пятерых сегодняшних.
Мысль о жлобстве, зле и корысти заставила Илью вспомнить о Гришине: «Батя- мужик не из слабых, оттого навряд ли Гришину удастся взять того на испуг. В то же время много ли надо больному сердцем человеку?
Вывод? Оставаться ждать развязки в Никольском? Исключено. Мне в Москве надо быть самое позднее завтра утром.
Забрать родителей с собой? Не согласятся. Отец после того, как Соколов сделал из него хранителя архива, привязан к дому так, что хрен оторвёшь.
Вариант заявить куда следует отпадает.»