Тони секунду смотрел на меня, думая, что делать дальше: отпустить меня или сдать отцу, как того требуют обязанности полиции. Я пьяным и писклявым голосом стала умолять его не рассказывать никому об этом.
— Ладно, — в конце концов, сказал он. Хотя было видно, что это решение далось ему нелегко. — Всё равно я сейчас еду на вызов.
— На какой?
— Кто-то станцевал стриптиз в доме детского творчества.
Теперь настала моя секунда размышления. И я правда не хотела говорить ему ничего, но либо моя нетрезвость выдавала всё, либо Тони успел хорошо изучить меня, он спросил:
— Что? Это ты?
Я замахала руками, качая отрицательно головой:
— Нет, конечно, я не танцевала стриптиз на сцене.
— Твои друзья?
— Фил с Кевином не умеют этого делать.
— Но ты причастна к этому, — заключил он.
— Ты скажешь отцу?
И снова он должен был вести мысленные переговоры с собой. И конечно, он ничего не должен был мне, но должен был доложить об этом в часть. И кто скажет о нём, как о честном полицейском, если он промолчит, а кто скажет о нём, как об отличном товарище, если он скажет. В этом, наверное, и заключается вся сложность серьёзных решений. Я была дочерью шерифа города, и я лично видела, как закрывают глаза на некоторые нарушения законов.
Тони не стоял перед столь серьёзным выбором, но и ему было нелегко: он впервые столкнулся с выбором между работой и личной жизнью.
— И как я потом буду смотреть в глаза твоему отцу? — спросил он.
— Никак, — ответила я. — Когда требовалось, он сам закрыл своё дело.
— Что?
Только там я поняла, что только что сказала преужасную лишнюю вещь. Никто в городе кроме нашей семьи не знал, что дело Самитьера было закрыто лишь по той причине, что в какой-то момент мой отец позволил себе подумать, что к этому может быть причастен его сын.
— Никому, — попросила я. — Никому не говори.
Он кивнул. И я сделала вид, что поверила ему.