На исходе ночи

Но Кирюша еще энергичнее затряс головой, и у него выступили слезы.

— Бери, бери.

Сундук положил сахар перед ним. Кирюша взял. Слова не шли у него с языка, и он уткнулся в блюдце.

Вошла внучка старика и сказала, обращаясь не к нам, а к деду:

— Отперлись на станции, дым из трубы идет.

На нас она взглянула с таким равнодушием, что мне кипяток в чашке показался остывшим.

Когда мы взялись за шапки и распрощались с дедом, Кирюша вытащил изо рта остаток сахара, завернул его в бумажку и подал Сундуку.

— Что это такое? — удивился Сундук.

— Вам дорога дальняя, — ответил Кирюша и опять покраснел до ресниц.

Сундук засмеялся, отстранил его руку, но Кирюша сунул ему сахарок в карман куртки. Сундук схватил его за плечи. Кирюша, почувствовав в этом движении Сундука нежность, резко отдернулся. Сундук наклонился и поцеловал его в макушку. У Кирюши блеснули слезы смущения и гнева. Он засмеялся нарочитым, грубым смехом и сказал:

— Что ты, теля, что ль, лизаться-то?

Кирюша сделался суров. И молчал все время, пока мы прощались с дедом на крыльце. Мне показалось, впрочем, что один раз у него как-то скривились губы в горькую складочку.

Мы были уже шагов на двадцать от крыльца, когда звонкий голос Кирюши заставил нас обернуться:

— Не забудь, как дед сказал: пройдешь часовню — направо к станции бери, не забудь.

Лицо у Кирюши светилось. И я унес с собой этот свет навсегда.

— А он двугривенный-то обязательно вернет отцу, — сказал Сундук. Мне не хотелось ничего говорить. Сундук, подумав, добавил: — И задаст же ему отец трепку за эту честность! Вот такого парня я распропагандировал бы!

ГЛАВА III

Как только мы подошли к почтовой станции, во мне сразу все насторожилось: начинается новый этап нашего побега, и нужна будет новая тактика.

— Казной, густо казной запахло, — сказал Сундук.

Дом станции был крыт железом, крашен в «поднебесную» краску, наличники вымазаны в малиновое, а крыльцо в желток. Над вывеской, на отдельном листе железа, продырявленном ржавчиной, висел, покосившись, двуглавый орел.