— Чего же ты голосишь и причитаешь? Говори толком.
Как ни тяжко это было решить, но мы все-таки решили поворотить назад.
Всю дорогу до деревни ни один из нас не сказал ни слова.
В глухой, холодной ночи деревня казалась прижавшейся к земле и свернувшейся в комочек. Она замерла и как будто боялась шелохнуться, так мертво и тихо было в ней. Даже собаки не лаяли, все попрятались.
Ерема, приободрившись от близости черных силуэтов сараев и изб, сбалагурил:
— Ты залай, залай, собачка, у Еремы на дворе!
В ответ, как будто услышав, где-то один раз сквозь сон тявкнула собачонка и смолкла.
И вот опять барабаним в те же проклятые крепкие ворота. Надо действовать, а мы вторые сутки все вертимся около одного места.
Нам отпирала и светила хозяйка. Сват спал. Тимофей и Ерема, отпрягши, сейчас же разбежались по избам. Мы остались с Сундуком под навесом, не зная, что предпринять. Хозяйка с фонарем возилась около лошадей.
— Как это где-то у Тургенева: хорошо тому, кто может в такую ночь найти кров. И помоги, господь, бесприютным скитальцам, — сказал я.
Сундук обиделся.
— И интеллигент же ты непроходимый, ну тебя к лешему! Тут мать родную забудешь, а ты Тургенева вспомнил.
А Тургенев-то нас и выручил: хозяйку, видно, очень тронули его слова.
— И то бесприютные! Эх, вы! — вздохнула она. — Спрошу пойду Тимоху. А вы зайдите, обогрейтесь в избе.
Переговоры с Тимохой были не короткие и не легкие: так и не захотел парень вылезать из-под тулупа. Хозяйка подняла «меньшо́го», Кирюшку, мальчишку лет пятнадцати, велела запрягать в «санки с ковровым задком» «лошадь, не езженную нынче», и везти нас… мы сдались с Сундуком… везти нас на большой казенный тракт. Кирюха весело сказал:
— Тут наперерез верст шесть-семь. Домчу за ночь.
Дорога по казенному тракту была еще менее езженной, чем та, по которой мы приехали в деревню из Мезени. В поле ветер мел низом и местами наворотил такие сугробы, что нельзя было отличить, где целина, где след дороги. Черная кайма тайболы была теперь от нас по правую руку, а по левую — равнина с частыми овражками и перелесками. Наш возница не захватил ни сенца, ни дерюжки; ветер продувал со всех сторон наши маленькие санки с круглым задком.
Неотступно вязалась мысль, что мы еще и не начали путь на Архангельск, что все пока исправляем какую-то ошибку, а настоящий побег и не начинался. И оттого на душе было неприятно.
Сундук нет-нет и задремлет. Я толкал и будил его. Мороз усиливался, прозрачность и ясность воздуха сменялись каким-то пронизывающим маревом, воздух стал режущим.
— Кажись, не должно тут быть овражку, — сказал Кирюшка, соскочил с облучка, побежал по дороге, вернулся. — И кустики какие-то не те. Куда же это мы выехали, мать честна?