А на следующий день отправился в путешествие.
Вчера я вернулся в Париж.
Моя комната… наша комната, наша кровать, квартира, дом – всё было пропитано тем, что остаётся живым от умершего. Безмерная скорбь захлестнула меня с новой силой, я начал задыхаться и, не сумев открыть окно, устремился к выходу. Мне было невмоготу находиться среди её вещей, в замкнутом пространстве, огороженном стенами, которые ещё хранили память о ней, скрывая в каждой незримой трещинке тысячи атомов её тела, её дыхания. Я схватил шляпу, не помышляя ни о чём, кроме спасения, и, уже подходя к двери, обратил внимание на большое зеркало в прихожей. Это она повесила его там, поскольку всегда оглядывала себя с головы до пят перед уходом, чтобы каждая деталь соответствовала её безупречному вкусу и всё, от обуви до причёски, выглядело идеально.
Я замер перед зеркалом. Она так часто смотрелась в него, что, вероятно, в нём должен был остаться её отражённый лик.
Я стоял, трепеща, впиваясь глазами в зеркальную гладь, бездонную, бесстрастную, но вобравшую в себя её образ, который словно бы оживал под моим воспламенённым взглядом, и в этот момент мы вместе обладали ею. Мне показалось, что я влюблён в саму эту отражающую поверхность: я прикоснулся к ней, но она была холодна. О, воспоминания, воспоминания! Безжалостное зеркало, испепеляющее, живое, пугающее, вновь возродило мои страдания. Счастливы те, чьи сердца подобны зеркалам, кто способен забывать запечатлённые образы, как только они исчезают из поля зрения, стирая память обо всём, что было дорого, чем хотелось упиваться ежеминутно, что дарило счастье привязанности и любви! Боже, какие муки!
Я выбежал из дома и, сам того не осознавая, направился к кладбищу. Вот и её могила – обычная, с мраморным крестом, на котором высечены простые слова: «Она любила, была любима и умерла».
А где-то там, внизу, покоилось её прекрасное тело и… разлагалось. Что может быть ужаснее?! Я зарыдал, припав лицом к земле.
Прошло немало времени, прежде чем я заметил, что уже наступил вечер. В тот же миг, словно отклик на потаённые чаяния страдающего любовника, мной овладело странное, безумное желание: я захотел провести ночь подле неё, последнюю ночь на её могиле. Но меня увидят, прогонят. Как быть?
Я решил прибегнуть к уловке – поднялся, сделав вид, что ухожу, и побрёл по городу мёртвых, удивляясь, до чего же он мал в сравнении с городами живых, хотя ведь почивших намного больше, чем ныне здравствующих. У меня не было какой-то конкретной цели, я просто шёл куда глаза глядят и размышлял о бренности бытия.
Мы строим высокие дома, мостим дороги, дабы хватило места для четырёх поколений, единовременно живущих на земле, вкушающих её плоды, утоляющих жажду водой из её источников и вином, что даруют её виноградники. А всем поколениям мёртвых, всему роду человеческому – тем, кто обитал здесь до нас, – не нужно почти ничего, разве что толика почвы! Земля принимает их, время стирает из памяти. Прощайте!
Неожиданно я пересёк границу кладбища и очутился на заброшенной территории, где старые могилы уже сровнялись с землёй, а кресты покосились или рассыпались в прах. Видимо, вскоре тут начнут хоронить новых покойников. Окружающий ландшафт оживляли кусты шиповника и высокие строгие кипарисы – пышный скорбный сад, взращённый на человеческих останках.
Поблизости никого не было. Взобравшись на раскидистое дерево, я полностью скрылся в его тенистых ветвях.
Теперь требовалось затаиться и ждать, что я и сделал, ухватившись за ствол, как утопающий за обломок затонувшего корабля.
Когда стало темно – совсем темно, – я покинул своё убежище и, крадучись, стараясь ступать как можно тише, чтобы не потревожить мертвецов, вернулся на кладбище.
Я всё шёл и шёл. Но никак не мог отыскать место её захоронения! Сколько я ни всматривался в темноту, сколько ни бродил, раскинув руки, ударяясь о надгробия ладонями, ногами, коленями, грудью и даже головой, – всё было тщетно. Как слепец, я ощупывал камни, кресты, металлические решётки, венки из стекла и увядшие цветы. Водя по буквам кончиками пальцев, пытался прочесть имена усопших. Ох уж этот мрак! Кромешный мрак! Мне никогда не найти её!
Ночь была абсолютно безлунная. Ну что за ночь! И тут на узкой тропинке между двумя рядами могил я ощутил гнетущий безотчётный ужас. Могилы, могилы, могилы! Справа, слева, впереди, позади – повсюду одни могилы! У меня подкосились ноги, и я присел на чьё-то надгробие, не в силах идти дальше.
В тишине было отчётливо слышно, как бьётся моё сердце. Но мне показалось, что я уловил ещё что-то. Что? Пугающий, отвратительный, еле различимый звук. Может, он раздавался только у меня в голове, идущей кругом во мраке ночи, или доносился из-под земли, из сакральной обители мертвецов? Я попробовал оглядеться, но в непроницаемой темноте это было абсолютно бессмысленно.
Сколько времени я пробыл там? Не знаю. Страх сковал меня, пригвоздив к месту. Во власти леденящего ужаса я готов был завыть, даже умереть.
И тут мне почудилось, что мраморная плита, на которой я сидел, сдвинулась. Ну конечно, так и есть, словно кто-то приподнял её. Подскочив, я рухнул на соседнюю могилу и увидел – да, увидел, – как плита сместилась вправо и съехала вниз. В следующее мгновение передо мной предстал мертвец. Это был лишённый плоти скелет, но именно он своей согбенной спиной сдвинул плиту с могилы. Я видел всё собственными глазами, видел очень хорошо, хотя стояла глубокая ночь. На кресте красовалась надпись: «Здесь покоится Жак Оливант, ушедший из жизни в возрасте пятидесяти одного года. Он любил близких, творил добро, был честен и почил в мире».
Как и я, покойник тоже прочёл эпитафию на своём надгробии. Затем взял с земли маленький заострённый камешек и принялся скрести им крест. Постепенно он соскоблил все буквы, которые там были высечены, и уставился пустыми глазницами на очищенную от слов поверхность. Потом протянул указательный палец, вернее, оставшуюся от оного тонкую кость, и нацарапал новую надпись, чёткую, будто кончиком спички на белёной стене: