Почти любовь

– Зачем? Вдруг кому-то нужнее? Я пока помирать не собираюсь. Подумаешь, давление подскочило.

– Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью. Себя нужно беречь и лелеять, – серьезным тоном отчитываю женщину, годящуюся мне в прабабушки.

– Еще добавь – в вашем-то древнем возрасте.

– У вас прекрасный возраст, – тепло улыбаюсь я, накрывая худую морщинистую кисть.

– Ох, и лиса ты, Олеся, – сокрушенно вздыхает Адушка и добавляет потеплевшим голосом: – Спасибо, что не забываешь сварливую старуху, – это звучит так искреннее, что меня пробирает до глубины души, на глаза наворачиваются слезы, но я не отворачиваюсь, чтобы скрыть их. Пусть Адушка видит, что есть рядом с ней человек, которому не все равно, которому она дорога. – Ты слишком добрая, девонька. Доверчивая. Душа нараспашку, сердце болит за каждого.

– А я по-другому не умею, – вымученно улыбаюсь, смахивая влагу с глаз. – Да и не хочу. Мне нравится заботиться о других. Чувствовать себя нужной. Это наполняет мою жизнь смыслом.

– Для молодой женщины смысл должен быть в семье и детях, – вразумляет меня Аделаида Степановна, и я ощущаю, как знакомый ненавистный холод сдавливает грудную клетку, мышцы лица немеют, горло сжимает спазм… – Что такое, милая? Мне можешь сказать, – безошибочно считав мое состояние, с тревогой спрашивает Адушка. – Ты же не из этих противниц детей… Как их там? Новомодным словом каким-то обзывают.

– Чайлдфри? – подсказываю я. Старушка кивает, всем видом демонстрируя свое неприятие. – К этой субкультуре я отношусь ровно. Выбор каждого решать для себя, хочет он иметь детей или нет. Хуже, когда нет никакого выбора, – последнюю фразу произношу шепотом.

Адушка хмурится, рассматривая меня с настороженным выражением лица. Долго смотрит. Потом поджимает губы, но ничего не говорит. Мы встречаемся взглядами, понимая друг друга без слов, и на этот раз глаза Аделаиды Степановны подозрительно блестят.

– Никогда не теряй надежды, девонька, – тихо говорит она, ободряюще сжимая мои пальцы, и, резко изменившись в лице, расплывается в хитрой любопытной улыбке. – Как твой лягушатник? Вернулся? Или все еще своему старику памперсы меняет?

– Ох… – только и вырывается у меня.

– Чего охаешь? – грозит мне пальцем Ада. – Я, между прочим, хочу дожить до дня, когда ты мое счастливое платье выгуляешь.

– Давайте я его на ваш день рождения надену? – предлагаю я.

– Еще чего выдумала! – фыркает старушка. – Я тебе вот что скажу, Леся. Если до сих пор не определилась, для кого счастливое платье надеть, значит нужный человек еще не появился.

– Может быть, он просто еще не вернулся, – пожимаю плечами. Говорю и сама себе не верю, потому что думаю в этот момент не о Викторе, а совсем о другом.

– А ты сама-то хочешь, чтобы твой француз вернулся? – проницательно интересуется Адушка.

Как ей удается так легко читать меня? Опыт? Мудрость? Или я совершенно не умею скрывать эмоции?

– Не знаю, – признаюсь как на духу. – Виктор через восемь дней прилетит, и мы разберемся, кто чего хочет.

– Разберетесь, не сомневаюсь, – важно кивает Аделаида Степановна. – Но сердце-то ты уже другому отдала.

Я резко вскидываю голову, изумленно уставившись на старушку. Откуда она… Я же ей ни полсловечка про Кравцова не говорила.