Своим наблюдениям над болезнями мэнэрик и эмиряченье автор предпослал очерк условий жизни и быта местных жителей, описал психологические черты, отличающие население этого края, подробно рассказав об особенностях колымской женщины, бытующих там половых отношениях. Приводимый материал о формах истерии (тарымта, мэнэрик), об истерических эпидемиях и сумасшествиях Мицкевич связывает с условиями местной жизни. Он дает описание эмирячения — вида мерячения, при котором происходит воздействие на больного со стороны другого лица и больной полностью подчиняется этому лицу. При эмирячении больной становится объектом бесконечных запугиваний, издевательства со стороны окружающих. В результате болезнь усиливается все более. В книге Мицкевича социально-психологический подход к описанию болезни выступает на первый план и болезнь предстает как крайняя степень нарушения отношений между людьми.
Что же в психологическом облике колымчанина, по мнению автора, способствует возникновению болезни и ее развитию? Пугливость, суеверие, впечатлительность и легковерность. Колымчане верят в предчувствия, предсказания, приметы, заговоры, порчу, привидения. Развитию этих свойств способствует беспомощность колымчанина перед всякими бедствиями. Для охраны от них местное население — не только якуты, но и русские — обращались к шаманам. Нервность женщин, возникновение у них истерии обусловливается их положением в семье, ранним началом половой жизни и травмами на почве половых отношений. Большинство женщин подвержено истерическим припадкам, которые постепенно приобретают определенную форму и возникают при малейшем испуге. Припадки эти приписываются порче — так считает сам больной и его близкие. Больной, как думают его окружающие, одержим духом и может иметь ту же силу, что и шаман, с той только разницей, что дух в него во время припадка вселяется насильно, а шаман призывает духов по своей воле. Однако суть одна — колымчане верят, что происходит общение со сверхъестественными силами, и это ставит больного в особое положение среди других людей. В то же время появляется заинтересованность в том, чтобы не только наблюдать припадок со стороны, но и вызывать его, пугая припадочных. Форма, в которой протекает приступ, очень похожа на шаманское камлание — ритм напева, выкрики, качание туловища и состояние прострации после экстаза.
Мицкевич отмечал, что болезнью часто страдали все члены семьи, иногда эпидемия охватывала целые роды. В 1899 г., по его данным, эпидемия поразила два рода, юкагиров и ламутов, заболели около 150 человек, припадки у них держались 3–4 месяца.
Изучение психических эпидемий привело к заключению, что они могут рассматриваться как болезненные отклонения от явлений массовой психологии. В этих заболеваниях проявлялись свойства, характерные для психологии толпы: повышенная возбудимость, импульсивность, внушаемость, сознательная и бессознательная подражательность. Общим для всех форм массовых психических заболеваний являлся факт «психической заразительности». Причины психических эпидемий, как отмечали все исследователи, прежде всего социальные и социально-психологические, которые при определенных условиях и предрасположенности приводят к возникновению болезни.
По мере развития психиатрии в России, в деятельности психиатров открывались новые стороны. После судебной реформы 1864 г., когда в стране был утвержден суд присяжных и введено новое судопроизводство, психиатров стали привлекать к участию в судебно-психиатрической экспертизе. Они давали свое заключение о том, является ли лицо, совершившее преступление, по состоянию своего здоровья вменяемым и ответственным за свои действия, может ли оно отдавать отчет о своих поступках. Вменяемостью называлось такое состояние, когда человек способен выбирать между совершением и несовершением действия, обозначенного в законе как преступление или проступок. Человек совершает наказуемое законом действие, которое должно быть вменено ему, т. е. он признается виновным перед законом. В зависимости от заключения психиатрической экспертизы суд решал, какие меры надо принимать — применять ли статьи из Уложения о наказаниях или направлять на лечение в психиатрическую больницу. Психиатрам приходилось чаще всего заниматься психопатиями, именно они вызывали необходимость судебно-медицинской экспертизы.
Практика судебного дела вела к теории психологии и теории психиатрии, требуя научного обоснования действий судебно-медицинской экспертизы. При этом приходилось решать вопрос сложного отношения психологического и психопатического: противостоять попыткам психологического толкования психопатически обусловленного поведения человека и в то же время защищать психологический критерий в психиатрической экспертизе, искать причины психопатологического поведения в нарушении нормальной работы мозга и учитывать социально-психологические корни поведения. От судебно-медицинской экспертизы зависела дальнейшая судьба подсудимого: наказание или лечение, ограждение общества от социально опасного преступника тюремным заключением или лечение и призрение его. В деятельность психиатров вошла судебно-психиатрическая экспертиза, а вместе с тем и проблемы судебной психиатрии, сближающие ее с судебной психологией, начало которой было положено введением судебной реформы.
В 1883 г. в связи с обсуждением формулировки 36-й статьи нового проекта Уложения о наказаниях среди психиатров и юристов возникла дискуссия по поводу целесообразности внесения в обсуждаемую статью психологического критерия вменения, т. е. ответственности за свои поступки. Вопрос стоял так: нужно ли дополнять медицинский критерий — психиатрическую мотивировку невменяемости — его психологическим объяснением и аргументацией. На первом съезде отечественных психиатров с большой речью, отстаивавшей психологический критерий, выступил В. X. Кандинский (Труды., 1887). Он считал, что возможно только психологическое определение, позволяющее устанавливать границу между здоровьем и психической болезнью. Надо определять состояние невменяемости исходя из представления о том, что при этом исключается свободное волеопределение, которое предполагает, во-первых, понимание человеком значения и свойств своих деяний и существование возможности сделать выбор между мотивами удержаться от преступления или уступить соблазну,
В старом Уложении о наказаниях психологический критерий был ограничен его первой частью, т. е. пониманием человеком значения его действия, но возможность выбора мотивов не учитывалась. В новой статье было добавлено, что «не вменяется в вину содеянное, когда действовавшее лицо по душевному состоянию своему в то время не могло понимать свойства и значение своих деяний или не могло руководиться своим пониманием (имея его) в действовании своем» (там же, с. 455). Речь шла об ответственности перед обществом.
Психологические и психиатрические вопросы, связанные с этой областью, возбудили большой интерес у В. X. Кандинского в последние годы его жизни (Кандинский, 1890; см. также: Рохлин, 1975, глава 11). Задуманный им большой труд он сам охарактеризовал так: «Мой труд, имея заглавием „О свободе воли (медико-философское исследование)“, распадается на три части. Первая часть: „учение о свободе действования“, по свойству предмета носит характер исследования философско-психологического; вторая часть: „учение об ответственности“, трактует о вопросах, относящихся к области индивидуальной и общественной этики; третья часть: „учение о вменении и о состояниях невменяемости“, применяет принципы, добытые предыдущими исследованиями к практике судебной, имеет главным содержанием своим чисто практические вопросы судебной психопатологии» (Кандинский, 1890, с. 1).
Первый раздел выражал отношение автора к проблеме детерминизма психики и поведения человека, волновавшей в то время общественную мысль, второй и третий включали социально-психологическую трактовку названных вопросов. Опубликованная в монографии третья часть труда содержала мнение этого крупного психиатра по вопросу о невменяемости, т. е. правового положения душевнобольных. Именно Кандинский настаивал на необходимости психологического критерия. По его мнению, психиатры, занимающиеся судебно-психиатрической экспертизой, должны быть сведущими в социологических, социально-психологических, психологических и юридических вопросах. «Иначе, — писал Кандинский, — психиатры смогут быть на суде только свидетелями, а не экспертами.». «Свидетель сообщает лишь факты, свидетель — врач, значит, может (потому что и должен) ограничиться медицинскими фактами. Эксперт же — умозаключает и цель его умозаключений должна привести судью к правильному применению закона в данном случае.» (там же, с. 9).
Кандинский полагал, что психиатр-эксперт в своей деятельности отличается от психиатра-клинициста, поскольку, диагностируя душевное заболевание, он выносит суждение, определяющее социально-психологическую характеристику больного и в отношении его деяния, его ответственности за эти деяния перед обществом. При обсуждении указанной статьи Уложения о наказаниях на заседании Петербургского общества психиатров В. X. Кандинский и поддерживавший его О. А. Чечот, отстаивая эту социально-психологическую особенность судебной психиатрии, говорили: «роль психиатра-клинициста существенно отличается от роли психиатра-эксперта, так как и между душевнобольными могут встретиться люди, вменяемость которых не может подлежать сомнению» (Протоколы., 1884, с. 22).
Кандинский защищал взгляд, согласно которому у психически больных могут сосуществовать патологические и здоровые элементы психики, находясь в сложной связи и взаимодействии, поэтому-то и необходимо дополнение медицинского критерия психологическим. Важно определение степени осознанности поведения и способности его регулирования. В экспертизах, проводимых Кандинским, всегда сочетался психологический, преимущественно личностный и социально-психологический, анализ с психиатрическим диагнозом.
Другие психиатры находили, что уже сам факт признания душевного заболевания человека заставляет считать его невменяемым.
Известный юрист А. Ф. Кони полагал достаточным признание психического заболевания как более широкого критерия для решения вопроса о невменяемости, чем психологический критерий, выражающийся в осознанности поведения и способности управлять им.
Одним из аргументов в защиту психологического критерия было наличие «светлых промежутков» в течение душевной болезни и необходимости различать стадии болезни — ее острые периоды и периоды полноценной глубокой ремиссии при периодическом течении. Одни психические заболевания протекают с психопатологическими проявлениями, а другие — в так называемых непсихотических формах. Психиатрия выявила психические нарушения, так называемые пограничные состояния, при которых границы между нормой и патологией настолько стерты, что могут быть применимы только психологические критерии вменяемости.
Судебно-психиатрическое значение такой дифференциации психической патологии было очень велико. Ее социально-психологический смысл заключался в том, что она выражала гуманистическую направленность русской психиатрии: психические расстройства не были основанием для выключения всех больных из жизни общества, и в то же время клинический медицинский диагноз и психологический критерий, определяя их социальную опасность, давал возможность учитывать их состояние при совершении преступлений. Судебно-медицинские заключения Кандинского, Корсакова и других психиатров содержали обычно не только психопатологический анализ, но и психологическую характеристику личности, психологическую и социально-психологическую мотивировку поведения обвиняемого.
В дискуссиях по поводу психологического критерия вменения проявилось отношение к психологии: часть психиатров и юристов отказывались считать психологический критерий столь же научным, как медицинский, полагая, что тем самым вводится метафизическое спорное понятие сознания. Так думал, например, Ф. Кони (см.: Журнал гражданского и уголовного права, 1883, кн. 6, с. 60). Об этом говорили и участники заседания Петербургского общества психиатров, посвященного вопросу о невменяемости. Они полагали достаточной естественнонаучную оценку проявлений психической деятельности.
В Московском отделении Общества психиатров позицию X. Кандинского разделял С. С. Корсаков. Как и Кандинский, он считал возможным дать материалистическое объяснение сознанию и потому не считал это понятие метафизическим; более того, таким путем реализовалось, по его мнению, представление о социальной детерминации психики. В. X. Кандинский возражал своим противникам, указывая, что не все психологические теории умозрительны и метафизичны, существует и научная психология, которая дает причинное объяснение действиям человека, в том числе и волевым действиям. «Одно дело, — заявлял Кандинский, — учение о свободе воли у спиритуалистов, и другое дело — учение об условной свободе воли у психологов. Спиритуалистическое понятие о воле исключает всеобщность действия закона причинности; у психологов же свободное действование есть не что иное, как частный случай этого закона» (Кандинский, 1890, с. 20–21). Представление Кандинского о детерминации распространяется и на социальную детерминацию.
В качестве аргумента против индетерминистической концепции свободы воли Кандинский приводил судебно-исправительную практику, основывающуюся на «принципе определяемости воли внешними факторами, на принципе детерминистическом, совершенно противоположном индетерминистическому учению спиритуалистов» (там же, с. 32). «Тот, кто хочет путем наказания исправить злую волю, уже этим самым отрицает абсолютную свободу воли и, напротив, утверждает, что внешние факторы (как, например, наказание) могут отражаться на воле определяющим, изменяющим образом.» (с. 11).
В практике своей судебно-психиатрической экспертной деятельности Кандинский показал образцы сочетания высокого уровня клиницизма, правовой, социально-психологической и психологической оценки лиц, совершивших преступление. Он учитывал связь побудительных мотивов, выбора решения и его осуществления с целеполагающим сознанием, с анализом и синтезом мышления и социально-этническими чувствами.
ebooksa